Люди на перепутье - [145]

Он не боялся инженера с секундомером, прозванного «Бедуином», и не отставал в работе. А что будет дальше? «Это не мое дело, и я в него не суюсь». Лицо Ондржея, обветренное от частых прогулок, приобрело туповато-рассудительное выражение казмаровца, и можно было подумать, что он уже все забыл.

В самом деле забыл? Нет, бывали горькие минуты. Иногда во время сверхурочной работы — у Казмара это делали, чтобы сэкономить уголь и на следующий день вообще не топить и не работать в цехах, — когда приближался одиннадцатый час, Ондржея одолевали воспоминания и начинала мучить заноза в сердце. Приходила такая минута: течет основа, как молнии носятся челноки, и вдруг все как бы останавливается, не слышно шума, и в страшной пустой тишине начинает ныть сердце, в котором сидит заноза недоброго предчувствия или нечистой совести. Дыхание спирает, становится тяжко. Что же такое произошло, что еще произойдет и что такое я упустил?

Ондржей быстро начинает заряжать челноки в барабан, хмурится от боли (ушибленное плечо дает себя знать). Как тяжела была та маленькая женщина, мертвая Поланская! Ондржей боялся, что уронит ее…

Но все это только мираж, усталость от сверхурочной работы. Все двоится в глазах, и надо заботиться не только о машинах, но и о самом себе — это час несчастных случаев на производстве. Недавно в соседнем цехе у одной работницы волосы втянуло в машину и сорвало вместе с кожей. Но Урбана Розенштам недаром отнес к числу «травмоустойчивых». Определение оказалось правильным. Секунда помрачения — и Ондржей овладевает собой. Никто не заметил. Выработка не снизилась, а это главное. Да и почему бы ей снизиться, — ведь Ондржей хладнокровен и знает машины как свои пять пальцев. Хорошо, все идет хорошо.

Так жил Ондржей, словно нося с собой какое-то письмо, на которое нужно было ответить, так играл он сам с собой в прятки, пока не наступила среда, двадцать второе апреля, простой, ничем не замечательный день, который не будет записан ни в какие летописи, но останется памятным Ондржею. Сейчас вы узнаете почему.

Уже не первый день в шестнадцатом цехе чувствовалась грозовая атмосфера: контрольный отдел возвращал работу, бухгалтерия списывала удержания за брак, из дирекции то и дело приходило начальство, управляющий ткацкими цехами молчал и ходил как туча, а его надсмотрщик мастер Лехора бушевал, усердствовал вовсю, жал на рабочих. Люди ворчали.

В такие дни и машины, казалось, чувствуют грозовое давление, то и дело отбиваются от рук — то порвется ремень, то порвется уток и возникнет брак на ткани. Внимание, внимание, нынче шутки плохи: не пройдет никакой брачок! Миновали времена, когда в шестнадцатом цехе ткали даже по субботам до позднего вечера, а пошивочные цехи выхватывали материал из рук, не глядя на мелкие пороки. Сейчас начальство свирепо как черт, не терпит никакого брака, ищет, к чему бы придраться! На днях уволили Стейскала (мастер на него имел зуб за подносчицу Здену) — всего-навсего из-за «лесенки» на ткани. Забракованную ткань дали ему на дорогу в счет заработка — и иди себе подобру-поздорову. А что же арбитражная комиссия? Какая там комиссия, одна видимость, каждый трясется за свой кусок хлеба. Говорят, что и сам Казмар чувствует себя нетвердо на ногах, только не хочет, упрямец, признать это. (И он прав, лучше молчать.)

В эти дни по цехам разнеслась весть, что предстоит очередной «обход». Такие «обходы» устраиваются, когда нужно избавиться от лишней рабочей силы и заставить напряженнее работать остальных. Придет Бедуин — инженер фирмы, у которой Казмар приобрел патент на шестидесятибалльную систему подхлестывания людей. На фабрике болтали и о том, что, мол, как только закончим партию зимних товаров, оборудование демонтируют, сложат в ящики, и «Яфета» переедет куда-то в Венгрию (кому охота слушать такие речи, у страха глаза велики!). Все содрогались перед загадочным бедствием, перед экономическим мором, название которого в Улах не велено произносить, все сваливали вину друг на друга, и хуже всех приходилось самому младшему, если только к нему не благоволил мастер. Галачиха уже несколько раз жаловалась товаркам, что Лехора на нее зол, вечно бранит и придирается. Все это с тех пор, как она была на митинге в Драхове. Ондржей потом вспомнил об этом.

В среду, о которой идет речь, Ондржей кончил ткать партию клетчатой фланели — заказ для Швеции, — остановил машины и пошел за Лехорой, чтобы тот записал выработку. В цехе мастера не было. Ондржей вышел в соседнее помещение, где наводили основы, и вздрогнул. Он уже не был мальчиком, как в те времена, когда впервые увидел Казмара, и все же каждый раз при виде Хозяина у него замирало сердце. Нет, Хозяин не витает над нашей фабрикой, как незримый дух банка над Латманами, он не посылает вместо себя полицейских, он сам заботится обо всем, сам приходит в цехи. Молодец Хозяин! Вот он стоит у них в цехе, великан в поношенном пиджаке. Справа от него элегантный верзила с секундомером в руке, такой красивый, словно герой дешевого кинофильма, — это Бедуин, жупел всей фабрики. Слева мастер Лехора. Он почтительно остановился на шаг позади Казмара, и вся его фигура выражает готовность устремиться вперед, схватить вещь или человека и вышвырнуть вон — как прикажет Хозяин.