Люди на болоте - [54]

- А могу и дать! - не уступил Миканор.

- Давай, давай! Посмотрим!

- Так знаешь же, как я пою...

- А мы разберемся! Давай!

Миканор тем голосомг каким пел с отделением или взводом, когда шел в строю мозырскими улицами, начал "Марш Буденного". Взял немного высоковато и очень звонко, сорвался и, защищая песню, сказал:

- Одному ее трудно!. Она хорошо получается, когда ее в строю поют!..

- Да и петь умеют! - Хоня сдержал улыбку. - А песня и правда ничего, а, Алеша? - Алеша промолчал. - Только, конечно, не томуч певцу досталась. Вот если б кто с настоящим голосом взялся за нее!

Хоня не сразу уговорил Алешу, но все же уговорил: не был бы он Хоней. Когда Алеша подобрал мотив, когда заиграл по всем правилам, когда они за Миканором стали подпевать, то и Алеша перестал обижаться: песня и в самом деле была хорошей. Вместе с Хоней и Миканором раз десять подряд охотно вели, повторяли:

С неба полуденного жара не подступись, Конная Буденного раскинулась в степи ..

Будто сами мчались на быстрых конях сквозь ветер неведомых сказочных степей, дружно, нетерпеливо звали:

Карьером, карьером - давай, давай, давай!

Рота пулеметная, в бою не отставай!

- Хорошая песня! - похвалил и Алешин отец, сам "некогда на войне состоявший при конях".

Родители Алеши были на все Курени бедняки из бедняков: Алеша, помогая им, охотно ходил с гармошкой на вечеринки и в Олешники и в Мокуть, и вместе с ним всюду ходил "Марш Буденного". Песня Миканора вскоре разошлась по всей болотной округе.

Когда собирались в Миканоровой хате дядьки, то разговоры велись более степенные, серьезные: о важных событиях в домашнем быту, о событиях в жизни соседей, о новостях - или слухах - в куреневском масштабе. Перемежаясь воспоминаниями и разными поучительными историями, до которых пожилые куреневцы были всегда охочи и которые убедительно свидетельствовали, что и тому, кто их рассказывал, довелось немало повидать и узнать на веку, - слухи и новости смело переходили рубежи куреневской республики, связывали мужиков с Мокутью, с Олешниками, с волостной столицей. Разговоры, подобные тем, что корова нынче что-то плохо ела и какая-то вялая, что Митя-лесник снова приволокся домой пьяным, сменялись сообщением о новой бумаге из волости, полученной Дубоделом, всесторонним, обстоятельным обсуждением ее. Беседа о том, что делается в сельсовете, неизменно вела к обсуждению волостных дел, затрагивала Юровичи, Апейку, Харчева...

Пусть не так часто и не все, главным образом Андрей Рудой и Миканоров отец, заглядывали куреневские политики в своих суждениях и в Минск, и в Москву, к самому Калинину, выбирались в широкий, беспокойный мир. Было это почти всегда, когда Миканор, подсев ближе к припечку, на котором трещала горящая лучина, медленно и с трудом читал газету "Белорусская деревня", получаемую из Минска.

Из всех новостей, о которых сообщалось в газете, особенно волновало то, что делалось за границей. Свое было хорошее, привычное, - слушая об этом, успокаивались, радовались, - оттуда же, из-за границы, часто шло тревожное, угрожающее, страшное - война.

- Докуда же это, грец его, будет! - не выдержал, наслушавшись таких вестей, Чернушка. - Шипят все и шипят!

- Капитал, буржуазия! Без войны, следовательно, жить не могут, пояснил Рудой. - От войны, так сказать, сила вся у них, как у коня от овса.

- Сила-то сила, да один другого не очень-то едят! - опередил Миканора Хоня. Чернушка и еще несколько мужчин согласно закивали, поддержали Хоню.

- Гад, так сказать, гада не любит есть! - Рудой пустил из ноздрей тоненькую струйку дыма. - Классовая борьба, как учили Карл Маркс и Фридрих Энгельс.

- Неужто, братки, так и будет весь век! Это ж ведь и до войны недалеко! - не скрывал тревоги Грибок.

- Недалеко!

Тут уже вмешался Миканор: полную ясность в проблему войны и мира можно было внести, только напомнив о мощи советских военных и морских сил, которые он теперь как бы представлял в Куренях.

2

Не один раз вступал Миканор в беседы, которые все же чаще касались не общих проблем мира, а, можно сказать, проблем Куреней. Проблемы эти волновали и казались ничуть не менее важными, чем проблемы мировые, - они просто лезли в душу. Многое, многое в Куренях печалило и беспокоило Миканора, тревожило, возмущало. Многое, многое виделось не таким, как нужно, как должно быть.

Началось все еще тогда, когда с Грибком, на его телеге, Миканор, возвращаясь со службы, пробирался из Юровичей домой. Когда лез, тонул в холодной топи перед недалекими уже Куренями, радость возвращения, близкой встречи с родными омрачилась не ко времени печалью. Печаль эта давила, когда он увидел куцые, подслеповатые хатки под черными соломенными и тростниковыми крышами, когда опять влез в уже почти забытую грязь куреневской улицы. После мозырской мостовой, живого людского потока на улицах, припятского веселого простора - как бы сплющенной, затопленной грязью, дремотной и обидно бедной увиделась родная деревня. Сердце защемило еще больше, когда ступил на свое крыльцо, в сени - какая же она кривая и старая, отцовская хата! И темная, тесная какая.