Люди из пригорода - [2]

Богомаз, впрочем, спал, и сон его был, словно мягкая вата, – он окутал его пеленой, сладостной и спокойной, из которой так горько выходить в этот полный тревог мир, но все на свете имеет свой конец, и Петро наконец пробудился и выпорхнул из сна, словно бабочка из куколки, размышляя, приснилось ли ему, что Явдоха и вправду ведьма, как о том судачат деревенские кумушки, или он наяву копал у нее в огороде для самого себя огромную яму, чтобы улечься туда на веки вечные. Так ничего и не придумав, он решил, что сон был дурацкий и не в руку, и решил отправиться опять-таки к Явдохе, потому что она была большая мастерица на: всякого рода рассолы и как никто другой умела утешить боль в затылке и наговорить столько приятных слов о его искусстве, что время словно застывало на месте, как прозрачный шар, присыпанный сахарной пудрой.

Пока Петро собирался отправиться к Явдохе и для этого всячески причепуривался и даже чистил зубы, черт в глухой чаще щелкал своей козлиной челюстью орехи, которыми его угостила чертовка, и заранее предвкушал, в какой конфуз введет сегодня же ненавистного ему Богомаза.

Петро тем временем плелся по деревенской улице к Явдохиной расписанной им самим картинами и длинношеими лебедями хате, проклиная боль в затылке, и того, кто изобрел горилку, и того, кто ее продает честному народу, одним словом, всех подряд. Он настолько увлекся своими словесными выкрутасами, что совсем позабыл о барышнике с Андреевского спуска, который должен был приехать к нему за новой партией икон, которые он всучивал как антиквариат растаявшим на киевском солнышке иностранцам.

Но вот наконец показалась и хата приветливой Явдохи. Хозяйка собак не держала, чтобы не отпугивать гостей и не давать повод сплетням, и Петро уверенно толкнул незапертую калитку и браво, почти не пошатываясь, зашагал по тропинке между двумя рядами уродливейших астр, посаженных почему-то вперемежку с дикими розами. В конце тропинки обнаружилась массивная дверь, такая мощная, словно за ней располагалась не деревенская хата, а отделение выросшего, как гриб после дождя, банка, норовящего с первых шагов пустить пыль в глаза простодушному клиенту. Такую дверь уже ногой не пнешь, как бедняжку-калитку, и Петро чинно застучал по ней костяшками пальцев. За дверью, впрочем, царили полная тишь и торичеллиева пустота, от которых веки сразу наливались свинцом и тело начинало хотеть лишь одного – рухнуть, где придется, и забыться до захода солнца. Петро еще раз постучал. На этот раз, к его удивлению и радости, дверь бесшумно распахнулась настежь и за ней показалась босоногая, улыбчивая Явдоха в сорочке, сплошь покрытой вышивками, и в белоснежнейших юбках под кокетливой, чуть подоткнутой плахтой.

– Петрусик, ты это или не ты? – заворковала она, как голубь, обхаживая иконописца со всех сторон. – Заходи что ли, отдохни с дороги, водицы тебе подать колодезной или?…

– Ох, Явдохушка, – вздохнул, пустив слезу, непривыкший к ласке деревенский художник, – какая там водица. Рассола мне дай или зелья какого, чтобы унять боль проклятую в затылке, от которой в глазах и на душе темно, словно в погребе…

– Есть и рассол, Петрусику, и рыбка к нему остренькая, все есть, иди в горницу, садись на лавку, я мигом тебе прислужусь.

Не успел незадачливый наш Богомаз рухнуть на лавку, подобно мешку с мукой, как перед ним уже задымилась только что сваренная картошечка, а рядом с ней покрывались гусиной кожей нежинские огурчики с укропом и чесноком, от запаха которых боль не выдержала, подхватилась с затылка и улетела в дымовую трубу куда подальше. А рядом с огурчиками появилась стопка прозрачного, как слеза, напитка. Петро было вздумал отказаться, памятуя о сегодняшнему утре, но Явдоха замахала руками:

– Не вздумай не выпить, пуще прежнего она тебя одолеет, вернется проклятая, а так ты ее прогонишь на четыре ветра, на четыре стороны. Правду тебе говорю, чтоб мне не сойти с этого места!

Петро, впрочем, и без Явдохиных уговоров знал, что она права, и посему не заставил долго себя уговаривать. Сложения он был молодецкого, и аппетит у него был соответствующий, и вскоре снедь исчезла со стола, как будто ее там; никогда и не бывало, а Явдоха, радуясь, что гость так быстро выздоровел, притащила с кухни чайник и яблочный пирог и начала угощать Богомаза душистым, с малиной, чаем, от которого его сразу прошиб обильный пот, и пирогом, который, как она утверждала, испекла специально для него, надеясь, что он придет.

Когда и пирог исчез, Явдоха подсела совсем близко к Богомазу, и тот уже было размечтался, что она наконец предложит ему пройти в другую комнату, и даже обнял пышный ее стан, подталкивая ее к этой мысли, как вдруг в дверь постучали. Надо заметить, что Явдоха в утро была удивительно хороша собой: темно-русые ее волосы в лучах утреннего солнышка казались золотой короной, а васильковые глаза искрились, словно два нежных озера, в которые наш Богомаз был готов уже погрузиться навсегда. Так вот, Явдоха чуть скривила свои пухленькие губки, недовольно поморщилась и подошла к окну, чтобы посмотреть из-за занавески, на того, кто к ней пожаловал.