Люди и тени - [6]

Сын мастера по имени Сосо,

В пятнадцать лет стихи писавший отрок,

Чье оспою исклевано лицо.

Еще в начале нынешнего века,

Легко забывший про былую страсть,

В себе отрекся ты от человека,

Познав неограниченную власть.

Как объявился на стезе греховной

Ты, путь начавший со священных книг,

Горийской семинарии духовной

Тщеславьем одержимый ученик?

Как ты, кавказец, мог нарушить клятву,

Которую в печали произнес?

Кровавую к чему затеял жатву?

Кому ты в жертву скошенных принес?

Определявший время по курантам,

Хоть ты имел левофланговый рост,

Но в изваяньях делался гигантом,

Рукой при жизни доставал до звезд.

Ты пить отвык из горлышка кувшина

Прозрачного журчания родник.

И над могилой собственного сына

Слезы не пролил, каменный старик.

Открой мне, как на исповеди, главный,

Поныне неразгаданный секрет:

На чем держалась,

                            ставшая державной,

В тебя людская вера тридцать лет?

К посмертным приготовленный парадам,

Соперник славы снятого с креста,

Меня измерив леденящим взглядом,

Неторопливо разомкнул уста:

— Слепая вера создает кумира, —

И вот тебе как на духу ответ:

Легенда немудреная кормила

Воображенье ваше тридцать лет.

Вы завещанье Ленина забыли,

Лишь траурные флаги сняли с крыш.

И сделался Иосиф Джугашвили

Тем Сталиным, пред коим ты стоишь.

Я понимал, что видеть вы хотели,

Поверив не поступкам, а словам,

Не то, каким я был на самом деле,

А то, каким я представлялся вам.

Но ваша вера оказать услугу

Могла бы меньше мне в десятки раз,

Когда бы недоверие друг к другу

Я лично не посеял среди вас.

И в мысли к вам, и в строки ваших писем

Заглядывал всесущий мой контроль.

Опасен тот, кто в мыслях независим

И сам себе в суждениях — король.

Мог обласкать поэта я, к примеру,

Хоть жалок был его в искусстве вес.

И совершал желанную карьеру

Меня превозносивший до небес.

Я издавал жестокие законы,

Но разве согнутый в бараний рог,

Встречавший и восходы и заходы

Мне высказал в жестокости упрек?

Пусть кто-то восхищался красотою

И милостью высоких чувств людских,

Но вытравил, как будто кислотою,

Я это из опричников своих.

И всяк из них в работе был прилежен

И верил мне, что состраданье — дым.

И то, в чем был воистину я грешен,

Приписывал противникам моим.

И потому стоял я у кормила

И лишь на мне сходился клином свет.

Легенда немудреная кормила

Воображенье ваше тридцать лет.

Благодарю, что видеть вы умели,

Согласно предоставленным правам,

Не то, каким я был на самом деле,

А то, каким я представлялся вам.

* * *

Летит ли ангел иль звезда по небу?

И наяву, во сне ли — не пойму,

Сегодня эту горькую поэму

Я Сталину читаю самому.

Приписывать мне храбрости не смейте!

Чего бояться?

                    Движутся года.

И раз одной не избежал я смерти,

Семи других не будет никогда.

Вождь слушает,

                       прохаживаясь властно,

И головою грешной не поник.

Что каждая строка к нему причастна,

Он понимает — вдумчивый старик.

Вот первой рани вспыхнула лучина,

И в этот миг в одном его глазу

Я увидал смеющегося джинна,

В другом — едва заметную слезу.

Как прежняя любовь была нелепа,

Злодеем оказался аксакал,

Таким Марии некогда Мазепа

В своем обличье истинном предстал.

Есть у аварцев древнее преданье,

Что с дня рожденья каждого аллах,

Поступки принимая во вниманье,

Ведет два списка на его плечах.

Запишет на одном плече благие

Деяния от малых до больших,

А на втором запишет все другие,

Чтобы однажды сопоставить их.

И в тот же час, когда мы умираем,

То по заслугам, а не как-нибудь

Нам воздается адом или раем,

И господа мольбой не обмануть.

Будь все равны перед таким законом,

То злодеянья списка не сумел

Укрыть бы вождь под маршальским погоном,

В отличие от списка добрых дел.

Забрезжило. Всему приходят сроки.

Ночная с неба сорвана печать.

Я на заре заканчиваю строки

Поэмы этой Сталину читать.

От моего полынного напева

Его надбровья налились свинцом.

Как в жизни, задыхается от гнева

Владыка с перекошенным лицом.

Уже бессилен сделать он уступку

Столетию, летящему вперед.

И телефонную снимает трубку,

Заплечных дел полковника зовет.

Но, в прошлом отзывавшаяся сразу

Ему на подчиненном языке,

Не внемлет трубка грозному приказу

И холодно безмолвствует в руке.

* * *

— Пора, иного мира постоялец,

Тебе вернуться к должности земной! —

Сказал мне это партии посланец,

Торжественно явившийся за мной.

И я заколебался на мгновенье:

— А может, лучше мне остаться тут?

Зачем менять покой на треволненья,

На вечный бой и на опасный труд?

Не сон, а явь истории суровой,

Творимой и написанной людьми.

И я воскрес,

                   на вечный бой готовый,

Исполненный надежды и любви.

Не сон, а явь.

                  Брожу вдоль шумных улиц,

И хоть меня венчает седина,

Как мальчик плачу:

                            к улицам вернулись

Их добрые, святые имена.

И в парках легче дышится деревьям,

Толпой оттуда статуи ушли.

И веточки зеленые с доверьем

На плечи дню грядущему легли.

Смотрю вокруг и вдоволь наглядеться

Я не могу, воскресший человек.

В моей груди одно пылает сердце,

Второе сердце умерло навек.

Будь счастлив, лад рожденья жизни новой.

Ты весь в моем сознанье и в крови.

И, за тебя на вечный бой готовый,

Исполнен я надежды и любви.

1960–1962