Люди, горы, небо - [31]

Невдалеке от дюралевой лодки стоял и катер рыбоохраны, выкрашенный в стальной цвет, маленький, кургузый, но с застекленной рубкой, крытым машинным отделением; весело блестели иллюминаторы кубрика в носовой части, что тебе в настоящем пароходе.

Шумейко неожиданно и с приятцей хохотнул: катер ему понравился.

— «Куин Мэри», — сказал он.

— Чего вы? — не понял Потапов.

— Я говорю: посуда–люкс, вполне приспособлена для дальних плаваний. Все удобства.

Потапов не оценил юмора своего начальника, сказал холодновато:

— Оно, может, и так. Кому понравится, если за шею начнет капать? Сами и переделали. Вот, к примеру, управление катером неудобственно было. Машину перенесли дальше в корму — тем самым увеличили ход. А все же не с каждой лодкой нам тягаться, на которой так сразу два мотора стоят, летит что твоя торпеда.

— Ладно, — примирительно сказал Шумейко. — Поживем — увидим.

2

В горах таяли снега. Кое–где по ложбинам они еще лежали и вдоль реки. Челками свешивалась над бугристыми лбами обрывов перезимовавшая блеклая трава, образуя стеклярус водотоков. Казалось, проведи рукой по такому гребешку — и продребезжит он ксилофонно. Зацветали тополя, там и сям остро вздымавшиеся над низкорослым неухоженным лесом поймы.

В рубке было душно и пахло нагретым маслом. А сверху продувало, сквозил над рекою простудный ветер камчатской весны. Но в тулупе ничего, даже солнце сквозь тулуп давало о себе знать.

Моторист Саша Семернин, год назад демобилизованный с флота, — беловолосый, голубоглазый, кровь с молоком — рассказывал о допущенной им оплошности.

— Вижу, сидит на берегу кто–то совершенно спокойно, в черном накомарнике, и такой заманчивый дымок на фоне черного — через накомарник, стало быть, курит в свое удовольствие. Собака у ног, удилища гнутся… И никак на меня не реагирует, ноль внимания, что я рыбоохрана. Я ему: ты на каком, мол, основании?.. А он: да так, рыбки захотелось. Мало чего тебе захотелось, говорю. Мне, мол, сейчас хочется с экс–шахиней Сорейей время приятно провести, ну дак что?.. Давай, говорю, ключ от лодки — цепь у него на замке была. Давай, мол, удочку, сетку. Ну, отдал все чин чином… Давай шагай, говорю, в село, сейчас акт составим, там наши инспектора как раз. А он мне что–то говорит–говорит, несуразность какую–то, сам же так мелко в своих ичигах семенит, — усыпил он меня буквально на ходу. Глядь, а уж его и не видать совсем, мелькнул раза два между березами и на крики даже не оборачивается. Утек!

Потапов тонко засмеялся — ему даже нравилось, когда браконьер оказывался хитрее, чем работник рыбоохраны: не с дураками, мол, дело имеем.

— Словом сказать, разинул ты рот коробочкой, насовал он тебе туда всякого и был таков! О‑о, тут народ у‑ушлый… Э, тпру, а чья это сеточка под ивняком маячит? — Крикнул в рубку механику: — Вертай к берегу, Денисыч!

Сетка оказалась гольцовой, что как–то сразу смягчило Потапова: на лов гольца он смотрел иногда сквозь пальцы, рыба–то не шибко ценная. Немного дальше по берегу стоял легкий почтовый катерок, а за ним опять же гольцовая снасть.

Почтарь–камчадал, сухонький, темный и вороватый с виду, угодливо спросил:

Цо, паря, проверяес? Гольциков, гольциков ловлю, вот десять цтук пымал, это цто, так разве, для баловства…

— А на чавычу у тебя тут сеточка не стоит, а?.. Ежели поискать?..

— Да цо ты, паря, побойся бога, я зе знаю, за какую рыбу цтрафуют.

— Штрафуют за всякую, — спрыгивая на берег, сказал Шумейко и кивнул Потапову: — Снимайте, Прокопыч, сетки, пусть придет в поссовет, разберемся.

Почтовик недоуменно перевел взгляд с Потапова на незнакомца, достаточно высокого и решительного, чтобы рискнуть возражать ему. И промолчал для верности, долго смотрел вслед катеру с укоризной.

Потапов тоже промолчал, но то невысказанное, что встало теперь между инспекторами, расшифровывалось просто: дипломатичная, трудная и в общем чудовищно неблагодарная работа эта рыбоохрана. Все вроде знакомые, все свои, приходится и жить вместе и который раз сходить вместе на охоту, когда сезон, а перед лицом закона здесь, на реке, твой же сосед уже твой враг… Есть, правда, действительно злостные, с ними проще, как они к тебе, так и ты к ним. Но есть и созсем безобидные. Вот хотя бы и парнишка, который, загородившись частоколом удилищ, ловит у нерестового застой чина гольца. А где голец, там, глядишь, И чавычу можно подцепить.

Удильщик закурил, просыпая табак; пальцы у него подрагивали. Отводил глаза от днища лодки, на котором в грязной жижице тускло взблескивал небогатый улов.

Потапов искал в чащобе сетку — ее не было.

— А чего же у тебя пальцы дрожат? — спросил Саша Семернин.

— Они и не дрожат вовсе…

— Как же не дрожат, если дрожат!

Удильщик молчал.

— Мотор лодочный у тебя работает?

— Да как работает, все равно дергать надо, — сказал жалкий нарушитель закона, оплакивая в душе и самого себя и свой непутевый мотор.

Саша снисходительно ухмыльнулся.

— Уж это ясно, сам по себе он не заведется.

— Ты–то понимаешь, что здесь ловить нельзя? Что вообще запрет? — спросил Шумейко, ощущая неприятную расслабленность в теле и нежелание следовать букве установок и предписаний хотя бы в этом дурацком случае, с этим опять–таки не очень умным и хитрым пареньком.