Люди до востребования - [20]

- Не смешно. - Отрезала Анна, подобрала сумку и понуро двинулась в обратный путь, вслед кровавому закату.

16. Кора

Оказалось, что Кора работает секретарем в здешнем союзе писателей: забирает почту, печатает и разносит разные ходатайства и приглашения. Здание стоит на главном проспекте. Я не сразу нашел скромную дверь, притаившуюся среди прочих - магазинных, с парадными лестницами и цветастой отделкой. За темным, забитым списанной мебелью коридором открывается светлая комната с кушеткой и портретами местных писателей на стенах. В центре - стол, и за ним Кора. Все старо и пахнет соответствующе, но по-домашнему уютно. Зеленые, вздувшиеся пузырями обои, красный кожзам на кушетке разошелся, показывая желтую мякоть нутра, старая, даже не электрическая печатная машинка на заваленном бумагой столе, и рядом скворчит кофейник в коричневых каплях на мутно блестящих боках, и, конечно, полки с книгами, журналами. Все в паутинке дремоты, вяжущей движенья и звуки, в теплости умиротворенной. И в центре дремотного царства - Кора. Блестит спица - у Коры вязание, она его тихонько распускает, тянет белую пушистую нитку, присмотрится на вязание сквозь очки и снова тянет. А я присматриваюсь к Коре.

Появилась аскетическая острота в лице и сухость в руках. Появились глубокие тонкие морщинки под глазами и у рта - издали сразу и не заметишь, словно жизнь утюжком прошла - и ровно вроде, но сослепу или по небрежности - вот и вот - складочки замяла.

- Привет.

Оторвалась от занятия.

- Абэ, ты! Я так рада тебя видеть. Ты ко мне пришел? Специально, да? Тебе Анютка, наверно, сказала, где я.

- Шарф вяжешь?

- Шарф вяжу.

- А зачем распускаешь?

- Посчитала неправильно, рисунок сбился... Да и заканчивать жаль, чтобы закончить, подходящий момент нужен...

Встает из-за стола, дружески обнимаемся.

Сколько я с ней не виделся... два года? Почти три. С тех пор, как они расстались с Гришей, и тот пустился в вольное плаванье. Я жму ее крепче, за все дни его плаванья, а потом мы пьем чай.

17. Ступени вниз

Началось. Я надеялся не так быстро, но, похоже, жизнь решила объявить мне войну. А я ведь надеялся на избранность, на оберегаемость. И жизнь была доброй хозяюшкой - не баловала, но содержала в тепле и сытости.

И вот меня гонят с работы за пьянку. И глупо как вышло - уже и смена кончилась, а на выходе столкнулся с начальником, и он сразу учуял перегар. Минутой раньше или позже - и не было б ничего... Но хозяюшка моя в этом деле искусна.

Начальник несколько смущенно подает бумагу. Пишу «заявление по собственному».

- Смотри, и почерк у тебя хороший, и излагаешь грамотно. Чего неймется? М-да, хотел я писателя в своей среде вырастить... Куда теперь пойдешь, ты же работать не любишь. На стройку, задницу морозить, или грузчиком? Я тебя понимаю, я сам работать не люблю, потому и сижу здесь со старыми перделями.

Окружающие «пердели» коротко посмеиваются, а потом вздыхают - м-даауш, посмеиваются и вздыхают: начальник вроде как шутит - надо оценить, но опять же драматизм ситуации.
- Накрылся твой институт теперь, - сочувственно жмет мне руку и даже приобнимает.

На выходе один из старичков-вохровцев дружелюбно сминаясь всей своей старенькой мордочкой, шепчет мне: «Повинись, повинись. Он отходчивый». Я отмахиваюсь: «Да сколько можно виниться. Был бы первый раз. Залетов-то у меня накопилось...»

Благодетельные дамы из кадров - мама с дочкой - качают головами, дают советы, вдавливая штамп в трудовую: «Не пей, творчеством занимайся, десять дней у тебя, сразу встань на учет в трудоустройство, а то прервется стаж, коэффициент по новой зарабатывать».

Все такие благожелательные, незлобивые...

Этим же вечером я и в трезвяк попал. И снова ведь глупость какая - до дома квартала не дотянул. Перехватили.

Мент у нас пошел тоже благожелательный, как продавец в супермаркете, - только башляй ему. «Мы вот тебя не оформим, а ты ноги где-нибудь отморозишь». И в «луноход».
В решетки суются алкаши, бьются, как обезьяны в клетке, поливают ментов распоследними словами. Не привилась им путинская ментофилия в виде сериалов про храбрых сыщиков и спецназовцев. Дядя Степа вывернул им карманы, сунул в клетку.

- Суки, пидоры, ментяры, - ревут алки.

- Три часа уже прошло! Начальник, слышь?

- Дайте позвонить, сволочи.

Менты похаживают, никого не бьют, улыбаются.

Схема простая: попал - звони родным, пусть выкупают за стольник, или плати сам и через три часа свободен, а бедные и жадные будут куковать до утра.

Я был бедным. Жирная тетка-врачиха и взгляда не оторвала от журнала - вписывала меня, попросила пройти по полосе, дотянуться до носа. Я еще питал надежды - ровно прошел, аккуратно дотянулся... но раздели и сунули под мышку колючее одеяло.

- Бей ментов и чеченов! - ревет один из моих сокамерников.

Первым делом, когда я вошел, он смерил меня взглядом - такой сравнивают с бритвой.

- Вроде не чечен...

Я отшутился, давя непроизвольный морозок:

- Да уж и не мент.

За что и претерпевал продолжительные его лобызания и стал «братишкой».

Он был жилистый, сушеный терминатор, говорят о таких, это как снять мясо с терминатора, то вот он, мой сокамерник - широкая, но плосковатая рама грудной клетки, круглые стальные шарниры плеч. Все укладывал ногу на косяк, демонстрируя отменную растяжку. И еще двое с нами были: жирный тувин с блюдообразной мордой и кто-то накрывшийся одеялом с головой на своей деревянной кушетке, кто-то, кого этот тувин грязно ругал.