Люди до востребования - [17]

Почему же сейчас не смешно. В этих стенах рядом с Витасом, пустой бутылкой, рядом с ржавой раковиной, в которой куча банок и кружек, потенциальных узилищ для подрастающих тараканов. Почему не смешно, только страшно. Смеха больше нет, остался лишь долгий честный, как эта пустая бутылка, всхлип...

- Устал я Эндрю, устал... У меня дома снег сейчас по пояс, дрова смолянистые в печке трещат. Шарман, бля.

Витас сладенько осклабился.

- Мадемуазель у меня там... Вдовица... Но я к ней захаживаю, горячая. А поедем, Эндрю, ко мне на выходные, там хорошо. Поедем?

Я молчу. Я смотрю, как сверкают глаза Витаса, как сгустилась тень за его спиной.

 


14. Серебро

Поздний вечер. Магнитофон тянет и пожевывает пленку. На кухонном столе две тарелки и кружка - под ними по молодому таракану. И даже бутылка из-под 777-го - в донышке же всегда выемка - стоит на одном таком таракане. Давить противно, вот я и прикрываю их, потому что видеть, как ползают они по столу, тоже противно. Будет как всегда - пойду спать, поворочаюсь, а потом встану и выпущу их на свободу...

Впрочем, сегодня я долго не усну, даже если накормлю своих тараканов бутербродами со сгущенкой... Кора и Лелька. Как-то разом вернулись они в мою жизнь, словно жизнь решила подбить всю бухгалтерию, свести дебет с кредитом перед тем... Перед тем, как предъявить счет... 
Они ворвались, и за ними волочился ворох недобитых мифов и воспоминаний. Они ворвались - и сказочные замки, дважды, трижды разрушенные, воздвиглись по своим местам. О, они выглядели еще прочнее, мерцали незыблемо, латунно.

Лелька, Лелька, Лелька - бумага стерпит все, даже твое имя. А в лицо я так и не смог назвать тебя Лелькой, как угодно: по фамилии, или насмешливо - че-эс-пе (она была в здешних местах самым юным членом Союза Писателей). Что тут осталось от тебя, Лелька, по прошествии трех лет? Что... То, как ты с придыханием сказала: «Князь мой», и то, как дивно мы потом сплелись на диване, и я боялся выпускать тебя из этого прямоугольного мирка... Что тут? Вот мое честолюбие, и вот моя похоть. А что еще? От тебя и выше? Потому и не могу назвать тебя Лелькой. Слишком сакрально. Для этого нужно быть тем самым князем...

Знаешь, Лелька, у нас в городе, туда, подальше к окраине, есть такие темнющие улицы - ни единого фонаря. И живут на них озорные дети из бедных и неблагополучных семей. У них там, как у тебя: щербатые заборы, горбатые домишки и баньки, искристые сугробы осыпаны крупными, как листва, хлопьями сажи, снег хрустит, и дым печной стелется - очень добрая, сказочная атмосфера. А мимо, с работы, в свой спальный район едут люди... И эти добрые дети умеют делить людей и их жизни на двое.

Они берут мешок, набивают ветошью или соломой, надевают пальтишко драное на него, сверху напяливают треух из поеденной цигейки, снизу - нашпигованные той же ветошью кальсоны, обувают кальсоны в сапожки, и полученное чучело в непроглядной темени укладывают на дорогу. Сами же чуть поодаль - наблюдают, хихикают - эти вершители судеб.

И спешит после трудового дня водитель, дома пельмени на ужин, в кармане дивидишка напрокат. Торопится в уют и покой, весь уже там, в уюте, а может, и жена у него милая, теплая, не гулящая: зевает, шуршит фланелевым халатом, у нее нежный желобок вдоль всей груди - целовать его и жмуриться... И вдруг фары выхватывают из темени тело на дороге - ни затормозить уж, не объехать. Подпрыгнул на нем и дальше... Я из тех, кто проедет мимо и не остановится. Вот остановился один, подошел, глянул - чучело, ффу - он даже счастлив слегка, поругивает озорников. Он совершил поступок - заглянул в глаза своему мертвецу.

А сегодня, когда я встретил тебя по дороге с филфака, - а шел-то я просто за бутылкой избитым своим темнющим путем, сегодня...

Привет-привет, могли бы мы сказать друг другу и разойтись, как это уже было. Но случилось иначе - мы остановились, протянули навстречу руки жадными до тепла ладонями вперед и сцепили пальцы.

Потом были твои бесконечные кафешки, где когда-то, как гласила легенда, странные создания, все в сполохах серебряного века - Горька и Лелька - украдкой писали на столах: чорт, Блокъ.
Кафешки стеклись в одно - с шуршащим мельтешением людей на заднем плане, с неиссякаемым пластиковым стаканчиком лимонного чая и грязной голубизной незыблемости стола между нами.
Обо мне нельзя сказать «рукастый мужик» или «кулак с голову ребенка», но твои лапки, которые ты тянула зябко на встречу, обе легко располагались в моей заурядной ладони - еще и место оставалось. А я их прикрывал сверху второй. О... я начинал чувствовать себя мужчиной, чем-то большим, а не просто кающейся соплей, извергнутой из благостного носа.

Череда кафешек вела нас к заповедному месту, где все началось и закончилось, они были как станции на пути. И вот мы уже за городом. Идем по лыжне, проведенной спортсменами по льду той реки, в которой когда-то под струями дождя бесновалась - ты.

- Помнишь?

- Помню...

...А еще помню, что на том берегу есть дерево, державшее Горькину веревку... Но мы обходим это место - нам хочется другого.

Холодно. Тебя трясет. Жмешься ко мне. Я - мужчина, князь почти, я расстегнул дубленку, обхватил тебя, Лельку, полами.