Любви все роботы покорны - [42]

Во время просмотра четвертой по счету девушки, Вероники, гибкий стан которой до сих пор является мне в ночных грезах, я понял, что на некоторое время выпал из реальности и унесся помыслами к горизонтальной плоскости предполагаемых событий. Сиречь в мозгу моем зародился сценарий будущего шедевра. Собственно, у кого бы он не зародился с этакой музой перед глазами – даже каменный Шульц страдальчески всхлипнул, когда она особенно небрежно встряхнула головкой и золотые кудряшки водопадом рассыпались по ее обнаженным плечам…

Пятую претендентку не помню. Что-то такое мелькает бледно-розовое в памяти, но не четко.

– Ну, что? – спросил Шульц, когда девушки кончились. – Предлагаю остановиться на Веронике и Леночке.

– А? Да. Конечно, на Веронике, это обязательно. Остановиться. А зачем вторая?

– На всякий случай, – многозначительно произнес запасливый Шульц. – Ты никуда не торопишься?

– Я? Нет, нет, никуда.

– Ну, посидим еще немного.

– Да! Отдохнем, подумаем.

– Конечно…

– О чем-нибудь отвлеченном.

– Вот-вот. Я закурю, пожалуй?

– Конечно, Шульц. Это же твоя студия. Кури, на здоровье.

– Спасибо. Вот так, значит…

– Да уж…

Минут десять мы молча наблюдали за струями сигаретного дыма, витающими по студии. В дымке чудилась волшебная плавность изгибов… Потом мне кое-как удалось расплести ноги и ретироваться.

Ночь я провел в творческом угаре. Мой впечатленный кастингом разум на-гора выдавал сюжетные повороты один краше другого. Сценарий рождался без мук, образы и композиции стояли у меня перед глазами. Личный опыт и сорвавшаяся с поводка фантазия проходили сквозь фильтр помраченного Вероникой сознания и расплескивались по страницам в самых изысканных формах описания изначально несложного процесса соития. Мне чудился аромат масел и благовоний, я горел вдохновением и уснул лишь под утро, полностью исчерпав и выразив себя в трепетных строках.

Наутро оказалось, что трепетных строк вышло многовато. Сценарий тянул на полнометражный двухсерийный фильм, и скрепя сердце я принялся вымарывать предысторию. Купировал диалоги до необходимого минимума издаваемых героями звуков. Затем, размышляя на трезвую голову, сократил момент знакомства и флирт, таким образом сведя сценарий к главному. И остался весьма доволен своей редакторской работой.

Размножив текст, я отправился в доки, по примеру Шульца, искать удачу и актера.

Следует отметить, что наша исследовательская станция довольно велика и служит не только научным целям, но является также пересадочной. Украшение досуга гостей не входит в мои должностные обязанности, но в доках, по причинам несколько нелегального характера, я человек свой. Мелкие радости, вроде неочищенного табака, копченой колбасы, маслин или шоколада, пахнут здесь чарующим определением – контрабанда. Не ахти какое преступление, но именно контрабандные деликатесы кажутся моим постоянным клиентам особенно вкусными.

Проникнув в диспетчерскую, я уговорил дежурного отлучиться на минутку по неотложному делу и при этом не блокировать мне доступ к гостевой базе. Ценой его разгильдяйства стал кусок сыра с голубой плесенью из моей заначки. Дорого, но оно того стоило. Печенкой я чувствовал, что мне повезет!

Раз фильму нужен герой, надо искать героя. А где искать брутальных героев, как не среди истинных сорвиголов.

Такой на станции оказался в единственном экземпляре. Зато какой!

Лейтенант Жан Ферье. Матерый разведчик – дальник, косой парсек в плечах, мастью блондинист, изящен в скулах, бицепс внушителен, взгляд – волчий. А главное – парень, судя по путевому листу, восемь месяцев наслаждался гордым одиночеством на своем скоростном корвете, залетел к нам на пару суток для мелкого ремонта и, как я надеялся, изрядно к настоящему моменту изголодался по невербальному общению.

Выяснив, где Жан остановился, я немедленно отправился к нему, застал на месте и коротко изложил свое предложение, не обращая особого внимания, как мой потенциальный актер багровеет лицом. Увы, с первого раза он понял меня как-то неправильно и замыслил явно недоброе, вплоть до физической расправы.

Оценив масштаб назревающей трагедии, я, тем не менее, не предался позорному бегству, а проявил чудеса изворотливости, рядом с которой коварство Шульца смотрелось бы детским фокусом с отрыванием пальца.

– Жан, дружище… – Я подпустил в голос толику горькой искренности. – Взываю к твоему рассудку и порядочности. Ты имеешь полное право счесть мое предложение оскорбительным, неэтичным и даже паскудным! Но неужели ты не сочувствуешь несчастным детям, по прихоти судьбы и научного подхода к жизни лишенным простого человеческого тепла?

– Сочувствую, – сквозь зубы процедил Жан, не убирая занесенного кулака.

– Так оцени и проникнись мужеством прекрасной женщины, готовой принести себя в жертву ради торжества человеческого естества над расчетливым унылым разумом. Видит Бог! Ей было трудно решиться на такой отчаянный шаг, но чувство долга перед обществом и любовь к людям превысили врожденную скромность и страх сомнений. И я считаю, наша обязанность, и даже священный долг, – облегчить и скрасить ей тяжкое бремя возложенной миссии…