Любовный недуг - [38]

Здесь не нашли времени, чтобы переписать их имена. Их просто бросили сюда до следующего утра или до следующей недели. Многие отсиживали целый месяц, прежде чем их имена заносились в приемный список, а затем исчезали. И напрасно их жены день за днем спрашивали о них у дежурных. Заключенные не были зарегистрированы. А может быть, никогда и не будут.

Милагрос, пока Эмилия отправилась вслед за надзирателем, отыскала скамейку чтобы присесть и унять дрожь. Если бы сестра узнала, что она себе позволяет, она бы сразу ее разлюбила. Но душа Милагрос была разделена на две абсолютно равные части, и если бы одна из них могла спасти другую, Милагрос не стала бы возражать. Риваденейра устроился рядом и стал робко утешать ее, похлопывая по руке. И только она одна понимала, чего стоил подобный жест, если речь шла об этом мужчине.

Несколько минут Эмилия и надзиратель шли по полутемному коридору. В конце концов они наткнулись на решетку, закрывавшую вход в неосвещенное помещение. Эмилия прижалась лицом к прутьям, стараясь разглядеть Даниэля.

– Вот этот, – кивнула она, указывая на него. Цветом своих каштановых волос он выделялся среди других двадцати узников, темнокожих и темноглазых, запертых в этой комнате.

– Где его взяли? – спросил начальник у дежурных охранников.

– Ну, значит… – ответил один из них. – Он уже был, когда мы пришли.

– Бедняга гринго, – проговорила Эмилия, вспомнив свои театральные навыки, приобретенные на воскресных вечеринках. – Все потому, что он только и делает, что совершает экскурсии по барам. Я бы вообще не стала его разыскивать, но ведь у него случаются и просветления. А если бы вы знали, какая это важная птица у себя в стране, вы бы тут же отпустили его. Уже завтра американский консул непременно будет жаловаться.

– Тащите его сюда! – приказал начальник смены.

Но в этом не было необходимости. Даниэль увидел Эмилию и уже прокладывал себе дорогу к решетке камеры. Эмилия издалека разглядела, что он был в бешенстве. Он кусал губы, а в глазах его плескался гнев, что было совсем ему не свойственно.

– I am very sorry, you should not be here,[27]– сказал он, глядя в счастливые глаза Эмилии.

– I am just fine,[28]– ответила она, чувствуя, как слезы поднимаются прямо из желудка. Ей было все труднее продолжать этот фарс.

– Так это и есть ваш гринго? – спросил начальник смены, непривлекательный, как и положено тюремщикам, неотесанный и грубый. Эмилия кивнула, говорить она уже не могла. Через пару минут она подняла голову, к ней вернулся дар речи, и самым нежным тоном, на который она только была способна, она спросила, могут ли его выпустить тотчас.

– Ну-ка, козел, выпусти гринго! – приказал начальник надзирателю у решетки.

Привыкший к приказам, пересыпанным бранью, охранник с присущей ему медлительностью стал поворачивать ключ в замке. Молча, пристально глядя в темноту душного загона, Эмилия ждала, даже не моргая.

– Холодно тебе? – спросил ее тюремщик, обнимая за талию и прижимая к своему толстому тугому животу.

– Немного, – ответила Эмилия.

Она сделала над собой усилие, чтобы не потерять присутствия духа. Но тут же буквально онемела, потому что тот положил ей руку на грудь и пощупал ее, как фрукты на базаре.

– Забирай его сейчас, красавица, кто знает, что будет завтра.

– Большое спасибо, – сказала Эмилия, не пытаясь отшатнуться, не дрогнув, улыбаясь благодарной улыбкой, которую она надела себе на лицо.

Потом она потихоньку высвободилась из этого объятия, спокойно и мягко, словно настоящая королева. И оперлась на руку Даниэля, который уже появился из-за решетки.

– Не вздумай ударить его, а то они нас убьют, – сказала она ему по-английски, на языке, который отец заставлял ее учить, хотя Эмилия была уверена, что он ей никогда не пригодится. Она не переставая улыбалась всю обратную дорогу, шагая по тюремному коридору среди камер. Даже когда она увидела встревоженное лицо Милагрос, впервые в жизни она не смогла стереть со своего лица эту приклеенную искусственную улыбку.

– Благослови Бог Эмилию! – сказал Даниэль, пока они усаживались в маленький «олдсмобиль» поэта Риваденейры. Он посадил ее себе на колени, целовал ее и смеялся над ее важным видом и театральными манерами. – Без нее, тетя, меня никогда бы не выпустили.

– Просто мы заплатили ему деньги, – объяснила Эмилия, прижимаясь к нему и не обращая внимания на то, что от него пахнет свинарником.

– Если бы она меня не остановила, я бы задушил этого типа, и пусть бы они потом убили меня. Но знаешь, тетя, что сделала она?

– Не рассказывай ей, – попросила Эмилия.

– Представляю себе, – заметила Милагрос.

Опуская кое-какие подробности, но упорно пытаясь передать хоть что-то, Даниэль смущенно произнес:

– Она остановила меня взглядом. Нежным голосом, как дипломаты приветствуют посла, она попросила меня по-английски, чтобы я ничего не делал. Но на чистейшем испанском языке ее глаз она отдала мне четкий военный приказ. Она страшная, тетя. Я ее теперь боюсь. Ты не знаешь, как хладнокровно она вела себя. Охранник абсолютно поверил, что фарс, в котором он принимал участие, на самом деле – чистая правда.

Представляю себе, – снова сказала Милагрос, вытирая слезу кончиком платка, протянутого Риваденейрой.