Любовный канон - [15]

Они оставили нас у себя, в коттедже, стоявшем на высоких сваях метрах в двадцати от воды.

Близость моря будоражила меня. Ежесекундно я чувствовала его рядом. Мне хотелось смотреть на него, мне хотелось дышать им, мне хотелось прикасаться к нему, мне хотелось сделать с ним то, что спустя двенадцать лет сделает Грета Скакки в фильме «Одиссея».

Запаса местного молодого вина, хлеба, сыра и винограда хватило на всю ночь. Свет мы не включали, а зажгли свечку. Так мы были ближе друг к другу, а все окружающее было ближе к нам.

Когда ты и Кирилл вышли на балкон курить, поэтесса ловким цыганочьим жестом раскинула карты и сказала, что меня ждет большая-пребольшая любовь.

– Этого не может быть, – отвела от себя я.

– Может. Еще как может, – ответила поэтесса и посмотрела прекрасными печальными глазами в сторону балкона.

Я тоже посмотрела, но ничего, кроме вздыхавшей морской черноты, не увидела.

И опять мы сидели, пили красное вино и разговаривали под тихую музыку. Кажется, несколько раз я задремывала с открытыми глазами.

Около семи утра мы отправились назад. Солнце еще не поднялось, и серебристая морось дрожала в воздухе. В голове у меня звенело после бессонной ночи, а тело было веселым и невесомым.

Мы стояли на автобусной остановке, и я валяла дурака, покачиваясь у края тротуара. Несколько секунд ты молча наблюдал за этими детсадовскими играми, а потом сдернул меня с поребрика. Искать причину внезапной резкости у меня не было сил, а тут и автобус подошел.

Наше вечернее и ночное отсутствие было замечено. Я спустилась к завтраку раньше тебя, и молодящаяся критикесса Евграфова, сидевшая с нами за одним столом, доверительно-игриво поинтересовалась, «уложила ли я этого красавчика».

Нормальный вопрос нормальной видавшей виды московской литературной дамы. Эти не церемонились. Этим всегда было известно, кто с кем спит, и если не спит, то почему.

Полтора года назад я собирала материал для публикации о поэте, особенно популярном в тридцатые-сороковые годы, и была приглашена в один известный дом, где в ожидании меня уже собрались четверо увядших светских львиц. Причем вдова, поглаживая массивные серебряные кольца на породистых руках, с любезной улыбкой тут же сообщила, что все присутствующие – бывшие жены или любовницы интересующего меня персонажа, да и то только те, что уцелели в годы сталинских чисток («Надеюсь, вы понимаете, милочка, о чем я говорю?» – почти надменный взлет аккуратно подведенных бровей).

Советская литературная среда предавалась свальному греху на манер древнегреческих олимпийцев, а Громовержец сверху смотрел на все сквозь пальцы и, вероятно, развлекался. «Лирическая свобода» отчасти заменяла отсутствие прочих свобод. «Любовь в профессиональных сообществах СССР периода Большого террора» – вот тема, достойная нового Овидия. Конечно, при перспективе необременительной ссылки на побережье Черного моря.

Мое молчание Евграфова расценила как согласие.

– Какое обаяние! Да вам просто повезло, дорогая. А вам известно, кто его жена?

– А мне, знаете ли, все это безразлично.

Я сказала чистую правду, ни к чему мне была еще одна галочка в анкете, хватало уже существующих. А грубость моя была оправдана пониманием, что пора выставлять защиту, пока то, что начинало теплиться во мне, не будет погребено под грудой «общечеловеческих ценностей».

– А вы, милочка, оказывается, стерва…

В голосе Евграфовой я различила уважение.

Ну, хорошо, пусть считает, что я своя, так даже проще, но только пусть уберется отсюда до твоего прихода, вот о чем я думала.

Когда ты и Курт появились в дверях столовой, она как раз встала, с многозначительной улыбкой пожелав мне всего хорошего.

Огибая стол и усаживаясь, ты приветственно коснулся моего плеча, а немец поздоровался с подчеркнутой галантной грустью. Видимо, миляга Курт имел на меня виды. Но ясно было, что уступить меня – тебя не заставит ни гостеприимство «принимающей стороны», ни чувство непреходящей вины за расчленение Германии Берлинской стеной.

Все утреннее заседание я благополучно прокемарила, сидя в кресле и чувствуя рукой твою руку на подлокотнике рядом. Конференц-зал находился на тринадцатом этаже. Время от времени я открывала глаза и видела, как море всем своим существом упирается в горизонт, изогнувшийся дугой в попытке соблюсти границы. Я бы в данном случае не упорствовала.

После обеда мы отправились по пляжу в сторону белых корпусов, построенных в маленькой бухте, где пальмы и сосны соседствовали в ситуации, совсем не похожей на описанную Гейне.

Исчезнувший в лермонтовском переводе мужской род сосны оказался не потерей, а приобретением: взамен любовной трагедии мы получили мистерию вселенского одиночества, что, в сущности, одно и то же.

Курт, которого мы взяли с собой, посчитав несправедливым лишать его одновременно и друга, и надежды на лирическое приключение, терзал тебя на ломаном русском проблемами художественного перевода. Правда, только до тех пор, пока Евграфова, примкнувшая к нам в самую последнюю минуту, не стала заглушать его рассуждения своими на тему, почему это местное население не только в такую роскошную теплую погоду, а даже летом, да, она наблюдала это, даже летом не проводит б