Любовные утехи русских цариц - [60]

Палачи получили строгое предписание, в какой очередности должны были совершаться пытки, на которые прибыла толпа народу, падкая не столько на хлеб, сколько на зрелища. И вот на той же самой площади, на которой сжигали еретиков, палачи раздели донага любовников и привязали их к колесу. Палачи подняли палицы — надо было осужденным переломать кости ног и предплечий. Пол-оборота колеса, удар палицей, и кости захрустели, как ветки дерева в сильную бурю. Отложили этот инструмент и взяли другой: железные крюки. Ими будут живьем сдирать кожу. Брызнула кровь прямо на красные одежды палачей. Вытерли. Лохмотьями висела кожа. Палачи отложили железные крюки. Взяли третий инструмент: длинные, острые, как у мясников, ножи. Бедные палачи всю ночь, наверное, заучивали, в какой очередности, согласно предписанию суда и короля, пытки производить. Блеснули в ярком солнце клинки ножей — и половые органы любовников были отрезаны. Палачи демонстрировали, явно красуясь, свое искусство. В толпе слышны были крики женщин: «Смотри, муженек, и забудь про измену, а то и с тобой такое будет». И вот теперь с чистой совестью палачи могли отрубить осужденным головы. Взят четвертый инструмент, на этот раз хорошо отточенный топор. Взмах топора — и то, что еще осталось от тела, повисло на колу. Сейчас эти обезглавленные трупы увезет черная повозка, а головы будут еще долго болтаться на колу в предостережение подобных прелюбодеяний. Палачи же, хорошие профессионалы, вымоют топоры, поделят между собой все добро осужденных, включая наполненные золотом кошельки, подаренные любовницами, и с чувством хорошо выполненного долга возвратятся к домашнему очагу.

Нередко участники наказаний не выдерживали вида мук истязуемых. Один шведский офицер присутствовал при четвертовании преступника, которому сначала отрубили одну руку, потом одну ногу и принялись за другую руку. Истекая кровью, но еще будучи в сознании, преступник такими глазами посмотрел на стоящего возле офицера, что тот не выдержал этого взгляда, вынул пистолет и застрелил преступника, прекращая нечеловеческие мучения. Присутствующий при казни Карл XII приказал тут же расстрелять офицера.

Не мог смотреть на муки нашего А. Тулупова английский посол Горсей, записав в своем дневнике: «А. Тулупова посадили на такой длинный кол, что тот вышел около затылка, и еще 15 часов князь Тулупов мучился и разговаривал с находящейся тут же его женой».

И знаете, дорогой читатель, кто все эти наказания в России прекратил? Екатерина Вторая? Нет, она этого не сделала, хотя немного пытки облегчила и раздумывала над проблемой их искоренения. Наказания и истязания прекратил одним решительным росчерком пера — приказом ее внук Александр I, по нашему мнению, великолепнейший царь с большой душой, талантом и образованием под надзором не отца, а бабушки Екатерины Великой, безумно внука любящей и готовящей его в свои преемники. В 1801 году, вступив на русский трон, Александр I прежде всего отменил клеймение и пытки. В его указе читаем: «Самое название пытки, стыд и укоризну человечеству наносящее, должно быть изглажено навсегда из памяти народной».

Никогда изглажены не будут. Продолжатся. Не будем, однако, уходить в таежные исторические дебри и «тащить за волосы» и Ежова, и Берию, и Вышинского, и самого генералиссимуса. Это — предмет особого разговора, даже, наверное, особой книги.

Пытки и казни над людьми — это страшно, не правда ли? Но здесь хоть в какой-то степени соблюдена законность, поскольку этим процессам предшествовали следствие, суд и обвинение. Кроме того, человек, каким бы преступником он ни был в глазах закона, существо разумное, способное понять суть обвинения. А что вы скажете о пытках и судебных процессах над животными, не способными смысл этих пыток и обвинений понять? А ведь именно начиная с глубокой древности и до позднего, XIX века такие прецеденты существовали повсеместно. Судопроизводство кишело от судебных процессов над животными. Рассматривать животных сознательными существами, обязанными отвечать по закону за всякое совершенное ими действие, квалифицированное как преступление, — это ли не высочайшее преступление перед человечеством? И кто же обвиняемые? А это свиньи, козы, петухи, кошки, собаки. Если, по мнению закона, в преступлении, совершенном животным, участвовал человек, то и он наказывался вместе с ним. Вспомните знаменитую сцену суда над героиней романа Виктора Гюго «Собор Парижской богоматери», ее козочку казнили вместе с хозяйкой. И вы только послушайте, дорогой читатель, с каким огромным соблюдением процессуальных норм совершался акт наказания. Обвиненному животному председатель суда зачитывал обвинение, и если он посчитал, что выдаваемые перепуганным животным звуки ни в коем случае нельзя принять за признание его вины, животного подвергали пытке.

Но вот вопли мучимого животного были оценены как признание вины. Слово тогда предоставлялось прокурору и защитнику, и решающим фактором в заключительном приговоре могла стать их способность убеждения присяжных. И так французский защитник Шасанзе доказал в 1530 году, что мыши, опустошившие крестьянские поля, должны быть признаны невиновными, поскольку к началу процесса они были маленькими детишками, не способными отвечать за действия своих родителей, а родители, совершившие преступления, давно поиздыхали ввиду скоротечности мышиной жизни и долготечности судебных процессов. А вот адвокат петуха, снесшего яйцо, не сумел оправдать своего подзащитного: того объявили колдуном и предали сожжению вместе со злополучным яйцом. Особенно часто смертная казнь ожидала кошку, неуместно родившуюся черной. Она обязательно объявлялась ведьмой и предавалась сожжению. Плохо пришлось и свинье, по ошибке съевшей маленького мальчика, а поскольку имела она не очень талантливого адвоката, пришлось ей быть повешенной за задние ноги. Зато вмешательство красноречивого адвоката из одного словацкого городка спасло в 1864 году свинью от смертной казни. Свинья обвинялась в откушении уха у маленькой девочки. Ей объявили пожизненное заключение, а хозяина заставили дать безухой девочке приданое, потому что, согласитесь, резонно, безухой девице труднее выйти замуж, чем той, что с двумя ушами.