Любовные доказательства - [63]

— А может, кто-то здесь молился, — услышала я тихий голос нашего друга-иеромонаха. Он выразительно посмотрел на меня и опустил глаза.

Что же еще изменилось с тех пор? Я научилась наконец говорить «нет». Нет, не могу, я занята. И закрывать дверь. Не все же Трифона-мученика утруждать выстраиванием таких прихотливых сюжетов.

А Гоша, как тогда расколошматил свой фотоаппарат, вовсе перестал заниматься фотографией. Открыл крутейшую компьютерную фирму, ездит на «саабе». Недавно он ко мне заезжал, посидел, выпил чаю.

— А это ведь не Левитанского стихи, — сказал он вдруг мрачно. — Это Гумилев.

— Ты о чем? — удивилась я.

— Да вот это: «Я же с напудренною косой шел представляться императрице и не увиделся вновь с тобой». — Тяжело вздохнул. — Представляешь, она там стонет, Машенька, а он… Трагические стихи!

Помолчал, махнул рукой:

— Пудришь эту косу себе всю жизнь, пудришь, пудришь… Зачем?

Я не стала ему отвечать.

2001

ВСЯКОЕ ДЫХАНИЕ…

Марья Антоновна когда-то продавала свечки в Троице-Голенищевской церкви, при которой помещался небольшой птичник: куры свободно разгуливали по церковному двору, поклевывая зернышки, но верховодил, безусловно, петух. С бойцовской удалью он набрасывался на церковный причт и прихожан и клевал их порой до крови, так что приходилось его запирать. Но он все равно ухитрялся вырываться на свободу и лютовал. Тогда вызывали Марью Антоновну, она протягивала к нему свои худые ручки, и он шел к ней и успокаивался у ее девичьей груди. Она носила ему зернышки, разговаривала, рассказывала ему истории…

Но однажды он перебрался через церковную ограду и попал на территорию гольф-клуба, где, должно быть, клюнул какого-то крутого игрока, а тот его и забил клюшкой. Он приполз окровавленный, со свернутой на бок шеей и больше уже не клевал зернышки Марьи Антоновны, не пил водичку и только безучастно посматривал на нее сухим, уже каким-то нездешним оком. Вот местные «клирошане» и решили, что, коль скоро он «не жилец» и покуда он «не подох», надо его отправить в суп. И Марья Антоновна очень плакала и убивалась и, конечно, суп этот ужасный не ела, и вообще ничего не ела в тот день, и даже не заходила в трапезную, а предавалась отчаянию. За это настоятель даже пригрозил ей епитимией — «за неуместную и несоразмерную случаю скорбь».

А как раз в это же время моя собака загрызла на переделкинской улице любимую курицу какого-то отставника. С собакой гуляла моя двенадцатилетняя дочь Анастасия и две ее подружки, дочки известного протоиерея Валентина Асмуса. Они шли и болтали, а собака бежала рядом, пока не возникла перед ней и не заметалась туда-сюда эта кудахчущая курочка. И моя весьма безобидная собака ее и сцапала.

Вот тогда и выскочил с горестным воплем из-за забора старый отставник, собака в ужасе понеслась прочь, бросив девочек на произвол судьбы, а разъяренный дядька схватил младшую девицу Асмус в охапку и утащил к себе: «Я ее беру в заложницы!». Моя дочь побежала за ними: «И меня тогда возьмите в заложницы, и меня!» А вторая девица Асмус принялась вопить на всю Ивановскую, пока на ее крик не прибежал какой-то дюжий парень: «Ты чего разоралась?» Размазывая по лицу слезы, она ему объяснила, что ее сестру и подружку похитил «злобный старикан» и запер в своем доме. «Кто знает, что он там с ними сделает», — причитала она. Парень принялся дубасить в ворота, но никто не выходил на его угрожающий стук…

Я же сидела в это время в Москве и срочно собирала книгу для питерского издательства. На следующий день я должна была передать эту рукопись с проводником. Мой издатель обещал подойти к поезду и забрать мои стихи. И вот мне звонит моя рыдающая дочь:

— Мама, ты только не волнуйся, меня с Ольгой взяли в заложники и не выпускают, пока ты не заплатишь деньги за курицу.

Потом взял трубку отставник. Он ругался весьма грубо. Я пообещала, что вызову милицию, если он немедленно не освободит своих пленниц. Он, в свою очередь, пригрозил выследить, где живет моя собака, и пожечь дачу.

В конце концов договорились, что я заплачу ему деньги за курицу, а он отпустит заложниц.

— Сколько вы хотите?

— Это была моя любимая курица, — сказал он. — Особенная. Редкостная. Таких днем с огнем не сыщешь. Короче, — он кашлянул, подбадривая себя, и назвал какую-то головокружительную сумму. Думаю, на эти деньги можно было завести целый птичник.

Я пыталась с ним торговаться: «Что она, золотые яйца вам несла?» Он не уступал. Повторял: «Любимая курица, такой теперь не достать».

Наконец мы условились, что он тотчас же отпускает девочек, а я, в свою очередь, принесу эти деньги на следующий же день его жене, которая, как оказалось, работала возле моего дома начальницей Ботанического сада, где я любила гулять с моими детьми, когда они были совсем маленькими…

Назавтра, прямо перед походом на Ленинградский вокзал, с рукописью под мышкой и изрядными деньгами в кошельке, я направилась в Ботанический сад. Назвала имя и фамилию жены отставника, мне показали на дверь в начальнический кабинет: «Только у нее обед!»

Но я не стала ждать — распахнула дверь, увидела за столом тетеньку средних лет. Перед ней была тарелка — она ела… курицу: сидела и обсасывала ножку… Не знаю, может, курица была не та, не любимая, а другая, безликая, безымянная, «городская», та, которая Буша… Я поздоровалась, назвалась, пожелала даже «приятного аппетита», брякнула на стол рукопись, которая была в папке с надписью «Московские новости», — там тогда работал мой муж — и принялась отсчитывать деньги.