Любовники-убийцы - [57]

Вникните, господа, в ее положение. Поймите, каково должно быть ее разочарование в человеке, которого она любила, каковы ее страдания. Накажите, но не казните виновную, она заслуживает вашего помилования.

Впечатление, произведенное речью защитника Марго на присутствующих, вызвало движение в зале суда. Раздались крики одобрения. Все с удивлением смотрели друг на друга, пожимая плечами. Судьи обращались один к другому, присяжные находились в недоумении, как поступить: наказать ли, следуя холодному рассудку, или простить, следуя велению сердца. Впервые оказались они в столь затруднительной ситуации.

Что касается адвоката, то он был тронут еще более. Все, что было им сказано, он прочувствовал, передумал, выстрадал. В течение этих двух часов жил N. жизнью подсудимой, он был неразделим с ней, он переживал ее страсти, участвовал в ее преступлении, мучился ее угрызениями совести, страдал ее муками. Он плакал, молил, прося пощадить ее.

Марго взяла за руки своего защитника и, склонившись к нему, заплакала. Мулине также не знал, как выразить свою признательность. Несколько минут продолжалось это трогательное волнение.

Мало-помалу благодаря вмешательству пристава восстановилось спокойствие. Призвав к порядку, председатель заговорил снова:

— Обвиняемый Фурбис, хотите ли вы что-либо прибавить в вашу защиту?

— Нет, — ответил Фурбис глухим голосом.

— Обвиняемая Марго-Риваро вдова Паскуаль, хотите ли вы что-либо еще прибавить к словам вашего защитника?

Марго отрицательно покачала головой. Тогда председатель изложил подробности прений, затем пригласил судей на совещание в особую комнату. Выходя, они увидели, что дети Фурбиса протягивают к ним руки, словно прося пощады отцу.

Во время совещания судей, как известно, публика остается предоставленной сама себе: суд уходит, в это время подсудимых также уводят из зала до объявления приговора. Все находились в напряженном состоянии, ожидая, чем разрешится дело; все сочувствовали положению несчастных, участь которых решалась в эту минуту.

Почти никто не сомневался, каков будет приговор. Обвинение неминуемо. Вне всякого сомнения, вопрос был в том, насколько будут приняты во внимание смягчающие вину обстоятельства. От этого зависели жизнь и смерть Марго и Фурбиса. На этом пункте основывались все предположения ожидающей публики. Мулине, бледный, взволнованный, с напряженным вниманием прислушивался к различным мнениям, переходя от одного кружка к другому.

Ему поочередно удавалось услышать слова, то подающие надежды, то повергающие его в отчаяние. Около одной лишь Бригитты не было никого, кто решился бы подойти к ней с утешением: она молилась.

Наступил вечер, в зале стало темно, лишь несколько ламп освещали слабым светом удручающую картину.

В это время разнесся слух, переданный, вероятно, каким-нибудь тюремным сторожем. Уверяли, будто Фурбис уже в течение двух дней отказывался от еды и решил уморить себя голодом, если его приговорят по всей строгости закона. Наконец, раздался звонок. Присяжные вернулись на свои места. Приговор гласил признать вину подсудимых и отправить обоих на каторгу. Таким образом, и Фурбис, и Марго избежали гильотины. Волнение охватило всех присутствующих. Мулине вскрикнул от радости. Что касается Бригитты, она не верила своему счастью.

Председатель приказал ввести подсудимых. Так всегда происходит в суде: довольно одного взгляда подсудимого на людей в зале, чтобы узнать свою судьбу. Смертный приговор ясно виден на лице каждого — все норовят отвернуться, избегая смотреть на несчастного. Как бы ни было велико преступление, его жалеют. Он не преступник более — он умирающий.

Но если приговор оправдательный или по крайней мере учитывающий смягчающие обстоятельства, на что не могли надеяться раньше, то всякий старается каким-нибудь знаком сообщить об этом обвиняемому. Нередко, когда преступник проходит мимо скамьи, которую занимают адвокаты, защитник тихо шепчет ему на ухо: «Вы оправданы» или же: «Ваша жизнь спасена». Лишь у председателя суда нет возможности принять участие в этом общем воодушевлении. Но и он нередко поддается общему восторгу — он ведь, прежде всего, человек, а затем уже судья.

Не успел Фурбис переступить порог, как ему был уже известен приговор. Теперь он не мог совладать с собой, он выдал свой восторг. Те, кто видел его постоянно убитым во время долгих прений, объясняя подобное состояние упреками совести, жестоко ошиблись. Фурбис с первой минуты своего ареста боялся только казни. От этого страха лицо его покрылось морщинами, волосы поседели.

Если он и отказывался в течение двух дней от пищи, то потому лишь, что предпочитал умереть от голода, чем под ножом гильотины. Теперь он вздохнул свободно. Давившее его бремя неизвестности упало с плеч, он не чувствовал более холодного прикосновения железа к своей шее. Но что же принес ему этот приговор? Что ему давала каторга? Жизнь! Быть может, даже свободу! Нет каторжника, который не надеялся бы бежать. Если бы жандарм не удержал его, Фурбис позволил бы себе какие-нибудь эксцентричные выходки, забыв про уважение к суду. Да разве не было случая, что оправданный подсудимый от радости бросил свою шапку в лицо судьям? Такой случай был в действительности, и подсудимого приговорили за подобную выходку к нескольким дням тюремного заключения, но ведь он всего лишь дал свободу своим чувствам, он по-своему благодарил судей.