Любовник тетушки Маргарет - [82]

Большой ложкой дегтя в бочке меда, коей я собиралась себя ублажать по окончании романа, была Верити. Когда по время одной из встреч с Колином — мы иногда обедали вместе — я сказала ему, что Верити наверняка будет злорадствовать и читать нотации, он поразил меня одним из тех озарений, которые изредка посещают мужчин.

— Почему бы ей этого не позволить? Это могло бы пойти ей на пользу…

Вероятно, он прав, подумала я. Это может пойти ей на пользу. Однако я выбрала компромиссный вариант: если уж и позволять ей читать нотации, то только после того, как все действительно закончится. Иначе мне предстоит выслушивать ее кудахтанье несколько недель, а то и месяцев. Я спокойно поставлю ее в известность, когда Саймон благополучно уедет. И тогда ее причитания, вероятно, станут для меня желанным отвлечением в преддверии возвращения Саскии. Верити — большая мастерица реальных любовных связей, мне же — надеюсь — лучше удаются метафизические.

Как-то позвонил Фишер и попросил меня прийти к нему в контору с офортами Пикассо. Он говорил с таким лукавством и так таинственно, что все остальные мысли мгновенно вылетели у меня из головы.

— Я пригласил также Линду и Джулиуса. Ровно в одиннадцать. А потом мы с тобой где-нибудь пообедаем.

— Как ты думаешь, что он задумал? — спросила я Верити на следующее утро, когда мы пили кофе.

— Не знаю, — ответила она, — и вообще я не способна думать, потому что голова болит с похмелья.

— Тогда не пей, — посоветовала я, продолжая думать о Фишере.

Только потом мне пришло в голову, что совет прозвучал, быть может, излишне резко. Просто я еще не отошла от очередного утомительного сеанса стихомитии.[65] Обычно она спрашивала что-нибудь вроде: «Как ты думаешь, какая часть твоего тела нравится ему больше всего?» — а я коротко бросала в ответ, например: «Пальцы ног». После чего Верити вздыхала, у нее появлялся особый «маркианский» взгляд — отстраненный, слезливо-печальный, романтичный, — и говорила: «Он, бывало, массировал мне ноги. Это было восхитительно». Потом я говорила: «Да, секс — это восхитительно», — а она, возвращаясь из своего романтического далека, укоризненно ставила меня на место: «Я говорю о любви, Маргарет» — «А я — о сексе, Верити». Она: «Ты иногда бываешь такой жесткой». Я, раздражаясь: «Это лучше, чем растекаться как тесто. У нас с Оксфордом полное взаимопонимание». Она: «В любви не может быть взаимопонимания, она просто случается». Я: «Надеюсь, не со мной». Она: «Нам с Марком на роду было написано влюбиться друг в друга. Мы ничего не могли с этим поделать». В этом месте мне приходилось прилагать огромные усилия, чтобы не ткнуть ее носом: «Ну, и посмотри, чем все кончилось…» Вместо этого я, как правило, варила кофе или угощала ее чем-нибудь еще и меняла надоевшую тему, которая, однако, вскоре неотвратимо всплывала вновь. «Расскажи мне о том вашем первом отеле. Это так романтично». Я рассказывала, в который уж раз. Она выслушивала и вспоминала свое: «Мы с Марком занимались этим в Грин-парке, прислонившись к дереву, ночью. Это было чудесно…» И туман снова заволакивал ее глаза.

Мне приходилось заставлять себя усиленно думать о Тинторетто, чтобы, выслушивая ее растравляющие душу сетования, не взорваться: «Почему бы тебе не вернуться к нему?!» Но это было бы нечестно с моей стороны. Ведь совершенно ясно, что Марк полезен для Верити так же, как укол мышьяка.

Глава 3

Счастливого, счастливого тебе Рождества, дорогая тетушка Эм! Как бы мне хотелось встретить его вместе! Шлю тебе охапки, охапки, охапки своей любви. Безумно по тебе скучаю.

P.S. Я написала Фишеру насчет выставки. Очень волнуюсь. С любовью…

* * * * * * *

Когда чувствуешь себя совершенно уверенной — что в жизни случается в одном случае из миллиона, да и то если повезет, — любое проявление холодности со стороны человека, который тебе небезразличен, способно выбить из колеи. И напротив, проявление холодности со стороны человека, который тебе безразличен, может придать куража. Именно такой подъем я ощущала перед встречей с Линдой и Джулиусом у Фишера.

Они сидели рядышком в одинаковых креслах красного дерева в стиле ар-нуво с подлокотниками и искусно инкрустированными спинками. Обычно такие кресла располагают к расслабленности. Однако Линда с Джулиусом, судя по напряженности поз, ощущали себя в них, как на ложе факира.[66] Первое слово, которое приходило в голову при виде этой парочки, — суровые, второе — сердитые. Сердились они, как я подозревала, больше всего друг на друга, хотя отчаянно старались перенести часть своего гнева на меня. Уже одно это, несмотря на декабрьский мороз и ветер, сделало мое настроение солнечным. Когда Фишер, вручив рюмку хереса, усадил меня в такое же кресло рядом с ними, я просияла дружелюбнейшей улыбкой. Джулиус молча посмотрел на меня поверх своей рюмки с явной неприязнью. Насколько я знала его характер, на смену вожделению пришло чувство оскорбленной гордости. Я положила ногу на ногу, не потрудившись одернуть задравшуюся юбку, и улыбнулась персонально ему радостной открытой улыбкой.

— Как приятно снова видеть тебя, Джулиус, — начала я, воспользовавшись бархатным голосом своего автоответчика.