Любовник-Фантом - [125]

В это время в проеме дверей — хотя они и не открывались — появилась другая фигура, тоже четкая и тоже эфемерная. То был призрак молодого мужчины. Он был облачен в костюм прошлого века, вернее, в видимость костюма, ибо и призрак мужчины, и призрак женщины, хотя и ясно различимые, но, вне всякого сомнения, бесплотные, неосязаемые — были всего только подобия, фантазмы. И в разительном несоответствии этой затейливой роскоши, изысканного старинного убора с его оборками, кружевами и пряжками трупному виду и мертвенному бессилию их владельца было что-то нелепое, гротескное и — страшное. Лишь только мужская фигура приблизилась к женской, от стены метнулась Черная Тень, и всех троих на миг сокрыла тьма. Когда вновь забрезжил бледный свет, стало видно, что возвышавшаяся между двумя призраками Тень сжимает их в своих объятиях, как в тисках; на груди у женщины алело кровавое пятно, а у призрака юноши, опиравшегося на призрачную шпагу, с воланов и кружев быстро бежала кровь, но тут их поглотила чернота разъединявшей их Тени, и все исчезло. Тотчас снова замелькали пузырьки, плывя, колеблясь, множась и сгущаясь, вращаясь все беспорядочнее и безудержнее.

Находившаяся справа от камина дверь стенного шкафа распахнулась, и из проема выступила женская фигура — на сей раз старческая, она сжимала письма (те самые, которые прикрыла виденная мною рука), а за ее спиной, как мне послышалось, раздался звук шагов. Словно прислушиваясь к ним, старуха обернулась, потом достала письма и вроде бы углубилась в них, а над ее плечом возникло синее лицо утопленника, должно быть, долго пролежавшего в воде, — раздутое, лишившееся красок, с запутавшимися в мокрых волосах водорослями. У ног ее лежал, казалось, труп, подле которого съежился ребенок, невероятно жалкий, нищенского вида, с запавшими от голода щеками и притаившимся в глазах страхом. Пока я вглядывался в женщину, морщины на ее лице разгладились, к нему вернулась юность, выражение его было безжалостно, взгляд жесток, но черты юны; в это мгновение рванулась вперед Тень и поглотила как и прежде всю картину.

Теперь осталась только Тень, и я пристально глядел на нее, пока из мглы вновь не выступили глаза — змеиные и злобные. А пузырьки света опять стали взлетать и опускаться, и в их сумбурный, беспорядочный, неистовый круговорот вливался тусклый лунный свет. Но вот от этих шариков, словно из лопнувшей яичной скорлупы, начали отделяться жуткие создания, какие-то бескровные и мерзкие личинки, которыми наполнилась вся комната; чтоб дать о них понятие читателю, я лишь могу напомнить, как снуют в капле воды под окуляром микроскопа прозрачные проворные бесформенные твари, которые преследуют друг друга, норовя сожрать, — их невозможно увидать невооруженным глазом. И как в телах этих личинок не было симметрии, так и в движениях не было порядка. Метания их не были забавны, они носились и вились вокруг меня, и рой их делался все гуще, движения все быстрее и стремительнее, они кишмя кишели надо мной, вползали на мою правую руку, которую я поднял в невольном предостерегающем жесте, как будто заклиная злые силы.

Порой я ощущал прикосновение, но не личинок, а невидимых рук. Один раз я почувствовал, как чьи-то мягкие холодные пальцы сжимают мое горло. Но я не менее ясно сознавал, что если я поддамся страху, мне не миновать физической гибели. И я напряг все свои силы в могучем волевом порыве. Я заставлял себя не глядеть на Тень и прежде всего на ее глаза — змеиные, диковинные и теперь совершенно ясно различимые. Ибо именно в них (и более ни в чем вокруг) я ощущал недюжинную волю — источник мощного, изобретательного, действенного зла. Волю, способную сломить мою.

Белесый воздух комнаты стал наливаться красным, как будто рядом полыхал пожар. Личинки побурели, словно от огня. Комната вновь стала вибрировать, вновь прозвучали три размеренных удара, и вновь все утонуло в темноте, распространявшейся от черной Тени, как если бы из тьмы все вышло, чтобы туда вернуться.

Когда сумрак рассеялся, от Тени не осталось и следа. Пламя стоявших на столе свечей, как и огонь в камине, стало разгораться столь же постепенно, сколь постепенно недавно угасало. И комната приобрела более мирный и привычный вид.

Обе двери были закрыты, и та из них, что вела в комнату слуги, была, как и прежде, заперта на ключ. Все так же судорожно вжавшись в угол, лежала моя собака. Я окликнул ее — она не шевельнулась. Я подошел — она была мертва: глаза выступили из орбит, язык вывалился, из пасти текла пена. Я взял ее на руки, поднес к огню. Меня пронзило чувство горя, мне было нестерпимо жаль моей любимицы. Я ощущал острейшее раскаяние. Я полагал себя виновным в ее смерти, решив было, что ее убил страх. Но каково же было мое удивление, когда я увидел, что ей переломили шею — в подлинном смысле слова разорвали позвонки. Произошло ли это в темноте? Совершено ли это было человеческой рукой, такой же, как моя? Присутствовал ли кто-то в комнате все это время? Серьезный повод заподозрить это. Ответить на эти вопросы я не мог. Я лишь честно констатирую случившееся — читатель вправе сделать собственные выводы.