Любовница Витгенштейна - [76]

Если только я не захочу каким-то образом передвинуть пишущую машинку поближе к своей пузатой печке.

Впрочем, по правде говоря, что мне действительно следует перед этим сделать, так это снова сходить к ручью.

Ведь я совсем забыла об остальном белье, которое развешано по кустам.

Так что теперь там запросто могли появиться новые скульптуры из юбок.

Пусть даже Микеланджело не подумал бы о них так, но я именно так о них и думаю.

И даже хотя я, скорее всего, не стану забирать остальное белье, пока не почувствую себя менее уставшей.

Несомненно, что и пишущую машинку я перемещать не стану, если уж на то пошло.

Однажды я мечтала о славе.

В сущности, даже тогда я была одинока.

К замку — так, вероятно, было написано на знаке.

На этом пляже кто-то живет.

Дэвид Фостер Уоллес. Пленум [3] пустоты: «Любовница Витгенштейна» Дэвида Марксона

Но какой еще философ нашел противоядие иллюзии в таком скромном деле, как тщательное и монотонное припоминание и отслеживание употребления малозаметных слов, философски устремляя взгляд нам под ноги, а не поверх наших голов?

Стэнли Кавелл

Кстати, у окна дома на картине никого нет. Теперь я пришла к выводу, что пятно, казавшееся мне человеком, является тенью. Если это не тень, то, возможно, занавеска. На самом деле это могло быть просто попыткой намекнуть на глубину там, внутри комнаты. Хотя, так сказать, все, что есть в том окне, — лишь пятнышко жженой сиены. И немного желтой охры. Более того, самого окна тоже нет, если выражаться в том же духе, а есть только форма. Так что все предположения, которые я сделала о человеке в окне, теперь, очевидно, становятся бессмысленными.

Если только, конечно, мне впоследствии не придется убедиться в том, что в окне все же кто-то есть, снова.

Я выразилась неудачно.

«Любовница Витгенштейна»

Передайте им, что я прожил замечательную жизнь.

Витгенштейн на смертном одре, 1951

Некоторые романы не только требуют критических интерпретаций, но даже пытаются их направлять. Это, наверное, похоже на то, как музыкальное произведение — скажем, вальс — одновременно и побуждает слушателя к движениям, и задает их. Кроме того, романы, направляющие свое критическое прочтение, зачастую тематически связаны с вопросами, которые могут показаться заумными, слишком интеллектуальными, с тонкостями искусства, инженерного дела, античной литературы, философии и т. д. Подобные романы прорезают для себя узкую нишу между явной беллетристикой и этаким странным и непростым roman à clef[4]. Когда они не удаются, как мое собственное первое длинное произведение, то оставляют весьма жуткое впечатление. Однако когда они получаются, как, смею утверждать, получилась у Дэвида Марксона «Любовница Витгенштейна», то играют исключительно необходимую и редкую роль, напоминая нам о безграничных возможностях художественной литературы, способной дотянуться и захватить, заставить мозг биться, словно сердце, освятить союзы мысли и чувства, абстракции и правды жизни, трансцендентного поиска истины и повседневной ерунды, союзы, которые в наш счастливый век вездесущих технологий и агрессивного маркетинга в сфере развлечений все чаще заключаются не в реальности, а в воображении. Книги, с которыми я связываю такой вот ОБЪЯСНИ-МЕНЯ феномен, это, например, «Кандид» Вольтера, «Космос» Витольда Гомбровича, «Игра в бисер» Гессе, «Тошнота» Сартра, «Посторонний» Камю. Эти пять произведений гениальны по-особенному: они кричат о своей гениальности. Марксон в «Любовнице Витгенштейна» скорее шепчет, но его гениальное произведение не менее успешно и не менее важно, особенно учитывая яростный антиинтеллектуализм современной художественной сцены. Во всяком случае для меня эта книга стала важной. Я ничего не слышал о Марксоне до 1988 года. И до сих пор не читал у него ничего другого. Я заказал его книгу в основном из-за ее заглавия; мне нравится считать себя поклонником работ человека, которым вдохновился автор. Очевидно, что книга была/есть в некотором роде «о» Витгенштейне, принимая во внимание название. Один из тех способов, при помощи которых ОБЪЯСНИ-МЕНЯ литература намекает читателю- критику, как следует рассматривать книгу на третичном уровне «о чем», — это название: структурно подобное карте странствий Одиссея/Телемаха «Улисс» (успешное), «The Mind-Body Problem» («Проблема ума и тела») Ребекки Гольдштейн (совсем ужасное), «Игра в классики» Кортасара (успешное ровно в той мере, в какой читатель устоит перед соблазном попрыгать), «Гомосек» и «Джанки» Берроуза (успешно-провальное?). В случае подобных романов часто трудно уловить разницу между названием и эпиграфом, разве что эпиграф длиннее, яснее и приписан какому-нибудь автору. Другой способ поощрить некую аналогию-интерпретацию заключается в том, чтобы разбросать по тексту, словно кирпичи, упоминания имени реального человека, как сделал Брюс Даффи в своей так называемой вымышленной биографии Витгенштейна — отвратительной книге 1988 года «World as I Found It» («Мир, каким я его нашел»), в которой, несмотря на красноречивые дисклеймеры «все это выдумано», Даффи пускает в ход такой арсенал исторических фактов и аллюзий, что читатель-критик невольно путает гомосексуально одержимого вымышленного «Витгенштейна» с настоящим и гораздо более сложным и интересным Витгенштейном. Еще один способ задать линию прочтения романа — сделать так, чтобы интеллектуальный речевой код выполнял повторяющуюся нарративную функцию: так, в «Кандиде» настойчивое «все, что ни делается, все к лучшему в этом лучшем из миров» служит неоновой вывеской на фасаде того, что, не считая финала, является попросту язвительно-смешной пародией на метафизику Лейбница