Любовница Витгенштейна - [4]

Хотя, возможно, это происходило несколькими годами раньше.

И, конечно, тогда я какое-то время была совсем не в своем уме.

Не знаю, как долго, но был такой период.

В незапамятные времена. Подозреваю, что эту фразу я, пожалуй, никогда не понимала до конца.

Незапамятные времена — в смысле без ума и памяти или попросту забытые? Но, так или иначе, в сумасшествии сомневаться не приходилось. Например, когда я отправилась в дальний уголок Турции, чтобы оказаться на месте древней Трои.

И почему-то особенно хотелось посмотреть там на реку, о которой я тоже читала, текущую мимо крепости в море.

Я забыла название реки, которая на самом деле была просто грязным ручьем.

И, в любом случае, я имею в виду не море, а пролив Дарданеллы, ранее называвшийся Геллеспонт.

Название «Троя» тоже изменилось, разумеется. Гиссарлык — так теперь она зовется.

Мой визит во многом оказался разочарованием: место выглядело поразительно маленьким. Практически как заурядный городской квартал высотой в несколько этажей.

И все же с этих руин открывался вид на гору Ида — такую далекую.

Даже поздней весной на горе лежал снег.

Кто-то вроде бы отправился туда умирать в одной из старых легенд. Парис, наверное.

Я, конечно, имею в виду Париса, который был любовником Елены. И которого ранили почти в самом конце войны.

Собственно говоря, именно о Елене я думала больше всего, находясь в Трое.

Я собиралась добавить, что даже мечтала о греческих кораблях, вытащенных на берег и все еще стоящих там.

Что ж, мечтать о таком было бы вполне безобидно.

От Гиссарлыка до воды примерно час пешком. Затем я планировала взять простую лодку, добраться до противоположной стороны пролива и отправиться в Европу через Югославию.

То есть, возможно, Югославию. В любом случае на той стороне пролива есть памятники солдатам, погибшим в Первой мировой войне.

На стороне Трои можно найти монумент, где был похоронен Ахиллес гораздо, гораздо раньше.

Ну, то есть говорят, что там похоронен Ахиллес.

Все равно я нахожу удивительным, что юноши умирали там на войне давным-давно и потом умирали в том же самом месте три тысячи лет спустя.

Но, как бы то ни было, я передумала пересекать Геллеспонт. Под которым я имею в виду Дарданеллы. Вместо этого я выбрала моторный баркас и отправилась в сторону греческих островов и Афин.

Даже имея всего лишь вырванную из атласа страницу вместо морских карт, я не спеша добралась до Греции за два дня. Многое об этой древней войне явно сильно преувеличено.

И все-таки некоторые вещи могут тронуть до глубины души.

Например, когда днем или двумя позже я увидела Парфенон в лучах заходящего солнца.

Думаю, что как раз в ту зиму я жила в Лувре. Жгла артефакты и картинные рамы, чтобы согреться, в зале с плохой вентиляцией.

Но затем, с первыми оттепелями, меняя машины, когда заканчивался бензин, я устремилась обратно, через центральную Россию, чтобы вернуться домой.

Все это, бесспорно, происходило, хотя и, как я говорю, давно. И несмотря на то, что, как я уже сказала, я могла быть безумна.

Впрочем, я вовсе не уверена, что была безумна, когда ехала в Мексику, перед этим.

Возможно, перед этим. Чтобы навестить могилу ребенка, которого я потеряла еще раньше, по имени Адам.

Почему я написала, что его звали Адам?

Саймон — так звали моего мальчика.

Незапамятные времена. В том смысле, что человек может на мгновение забыть имя своего единственного ребенка, которому теперь было бы тридцать?

Едва ли тридцать. Скажем, двадцать шесть или двадцать семь.

То есть мне пятьдесят?

Есть только одно зеркало, здесь, в доме на пляже. Пожалуй, что пятьдесят, судя по зеркалу.

Мои руки говорят о том же. Заметно по тыльной стороне ладоней.

Однако же у меня пока бывают менструации. Нерегулярно, и порой длятся неделями, а потом не наступают так долго, что я о них вовсе забываю.

Быть может, мне не больше сорока семи или сорока восьми. Уверена, что когда-то я пыталась отсчитывать месяцы или, по крайней мере, сезоны уж точно. Но я уже даже не помню, когда именно осознала, что давно сбилась со счета.

Но кажется, мне должно было вот-вот исполниться сорок, когда все это началось.

Те послания я писала белой краской. Огромными печатными буквами, на перекрестках, где их увидел бы любой прохожий.

Я жгла артефакты и некоторые другие предметы, когда жила в Метрополитен-музее, тоже, естественно.

Да, огонь там горел постоянно, зимой.

Тот костер отличался от костра в Лувре. В Метрополитен я разожгла костер в огромном зале, там, где все входят и выходят.

Вообще-то я даже соорудила над ним высокую жестяную трубу. Так, чтобы дым поднимался прямо к стеклянной крыше.

Что мне пришлось сделать, так это прострелить отверстия в стеклах, после того как я построила трубу.

Это я сделала при помощи пистолета, очень аккуратно, под углом, с одного из балконов, чтобы дым выходил, а дождь не попадал.

Дождь все равно попадал. Хотя и немного.

Ну, со временем он начал попадать и через другие окна, когда те разбились сами по себе. Или из-за погоды.

Окна до сих пор разбиваются. Несколько разбиты здесь, в этом доме.

Сейчас, однако, лето. Да и против дождя я не возражаю.

Со второго этажа можно увидеть океан. Здесь внизу дюны, которые загораживают вид.