Любовница президента, или Дама с Красной площади - [30]

— Если бы я тебя не встретила, меня бы уже не было на свете. — А потом добавляет: — Я бы также могла покончить с собой. Ты — моя последняя надежда. — Пристально глядит на меня и вздыхает: — Я люблю тебя, люблю, ты понимаешь?

И тут ее слова заставляют меня почувствовать себя Мужчиной. Сильным. Героическим. Спасителем. И я уверяю себя, что тоже ее до смерти люблю. И отбрасываю все сомнения.

Покидаем Китай-город, выходим на Красную площадь, направляемся к мавзолею Ленина, останавливаемся напротив него и наблюдаем за сменой караула. Двое солдат выходят из Кремля, маршируют гусиным шагом, внимательно следя за тем, чтобы не сойти с намеченной по снегу солью и песком дорожке, приготовленной для них, чтоб они не поскользнулись на замерзшем асфальте в своих тяжелых кожаных сапогах. Смотрим на купол Кремлевского дворца с развевающимся на нем красным флагом с серпом и молотом, флаг развевается всегда, независимо от того, дует ветер или нет, благодаря работающему днем и ночью вентилятору. А ниже — под флагом — ряд больших освещенных окон, задернутых легкими белыми занавесками: с первого по четвертое — окна президентского кабинета. Сегодня воскресенье, говорит она, его, скорей всего, нет.

От мавзолея, словно по прекрасно знакомому ей маршруту, Наташа ведет меня над тайными ходами. Я вновь со скептическим видом задаю вопрос:

— А ты уверена?

Она с улыбкой отвечает:

— Если не веришь, отнесись к этому, как к игре.

Идем дальше. Мелкими шажками, внимательно глядя, куда ставим ногу. Люди, пришедшие посмотреть на смену караула, с улыбкой наблюдают за нами: должно быть, мы смешно выглядим, словно мимы, идущие по перекинутому над пропастью мостику, который видят только они.

— Вот, — сообщает Наташа, — сейчас мы проходим над спортзалом, в котором занимаются гимнастикой агенты КГБ.

Делаем три шага влево.

— А здесь под нами находится их буфет.

Пять шагов прямо, три шага вновь влево, пять прямо.

— Здесь пост охраны.

Теперь пятнадцать шагов вправо.

— Тут начинается коридор, ведущий к личному туннелю Президента. Он шагах в двадцати отсюда, надо идти все время прямо по направлению к собору Василия Блаженного.

Мы делаем еще три шага влево.

— Здесь должна быть дверка. Там внутри — остановка секретной линии метро, идущей в аэропорт Внуково.

— Но мы же не собираемся никуда лететь, — говорю я. Она смеется. Эта игра ее забавляет. Теперь мы стоим на «зебре» — пешеходной дорожке напротив входа в Спасские ворота, рядом с Лобным местом — круглой трибуной белого камня, с которой в старину в Москве зачитывали царские указы и на которой совершались казни.

— Это было также святое место, — рассказывает Наташа, — тут клали иконы и хоругви, которые паломники, приходящие в Москву из далеких земель, приносили на Пасху. Отсюда патриарх благословлял верующих, отсюда Иван Грозный каялся в своих грехах и просил прощения у народа. Здесь Лжедмитрий провозгласил себя царем — законным наследником престола, а потом здесь же его труп был выставлен нагишом, со страшной маской на лице и вставленной в рот дудкой. И это также единственное место подземной сети, где можно выйти прямо на Красную площадь. Оно должно было использоваться только в самом крайнем случае — наводнения, взрыва. Цари расположили его так, чтобы им можно было воспользоваться также в противоположном направлении — сверху вниз. Таким образом оно служило еще одним путем для бегства. Ход этот функционирует еще и теперь, но я не знаю как. Этот секрет Президент мне не открыл. Поэтому Лобное место закрыто для посетителей и там всегда дежурит милиционер. Ему приказано никому не позволять забираться на этот исторический памятник.

— Ты смеешься надо мной?

Наташа клянется, что это действительно так. Она трижды крестится.

— Изучать все, что под землей, подземные ходы, тайные переходы, туннели и коридоры было моим единственным времяпрепровождением.

Но теперь, мне кажется, ей хочется жить на солнечном свету. И чувствовать себя свободной. Она больше не назначает мне тайных свиданий. Мы больше не встречаемся в ризнице у отца Серафима. Естественно, некоторые предосторожности мы все же соблюдаем. Не ходим ко мне домой, где дежурный милиционер у подъезда проверяет, кто входит и выходит, и докладывает в КГБ. Избегаем слишком людных мест. А когда мы у нее, то не говорим о Президенте, о политике, об ее страхах. Мы говорим о нас, о том, что мы любим, что нам нравится, спрашивая друг друга, что ты любишь больше — кино или театр? Море или горы? День или ночь? Толстого или Достоевского?

О Наташе я никому не рассказывал. У меня было искушение кое-чем поделиться со своим коллегой Руди, не пускаясь в подробности — сказать лишь, что я влюбился, но разве можно доверять подобные секреты такому неисправимому плейбою? Два-три раза хотел заговорить об этом со своим другом детства, с которым встретился после многих лет, парнем с громко звучащим именем — Стефано Бранкалеоне, владельцем транспортной фирмы, делающей большие дела с иностранцами, работающими в Москве, главным образом с итальянской колонией. Но едва открыв рот, испугался и переменил разговор. Говорить об этом с друзьями в Италии по телефону я также не рисковал. И тем более с коллегами по газете. Заведующий редакцией меня слишком хорошо знает, он чует, что меня что-то отвлекает, но не может понять, что именно. Каждый раз спрашивает, как я себя чувствую, как настроение, что поделываю, как живу, завел ли себе девушку? А я отвечаю, что девушек тут навалом, даже слишком много, все красивые и все на все согласны, так что заводить одну просто не в человеческих силах, это совершенно невозможно: если у тебя их меньше десятка, значит, ты не мужчина. Однако в конце концов я все же немножко откровенничаю. С одной русской — старушкой, живущей в запущенной квартирке, в которой царит беспорядок, полной пыли, каких-то бумажек, ненужных предметов и всевозможных продовольственных запасов, кроме тех, что ей действительно нужны.