– Я сказал, что такое искушение было. Но Вашингтон…
– Вашингтон – грязный, опасный, алчный, продажный и лицемерный.
– Да.
– Но там делаются дела.
Нортон захлопал глазами и уставился в окно.
– И наше место там, – сказала Энни. – Потому что мы вашингтонцы.
– Ну его к черту.
– Это наркотик. Хуже азартных игр. Хуже никотина. Он входит в кровь. Ты не избавился от него, потому что однажды вечером пропустил Уолтера Кронкайта. Бен, здесь ты сходишь с ума. Я вижу это каждый вечер, когда ты возвращаешься с тусклым взглядом и мямлишь, чья корова забрела на чье пастбище. И я тоже схожу с ума. Я знаю, что Билл Доусон – твой самый старый и лучший друг, но если мне еще хоть раз придется играть в бридж с ним и его спятившей женой, я уйду от тебя. В Вашингтоне люди продажные и лицемерные, но они редко бывают скучными.
– Я понимаю, Билл скучен. Но я знаю его тридцать лет. Он бы отдал мне последнюю рубашку.
– И свитер двойной вязки? Бен, неужели ты не знаешь, что домой возврата нет? Не читал Томаса Вулфа? Или, если возвращаешься, это уже не дом, а грязный захолустный городишко, и вскоре ты начинаешь вспоминать, почему покинул его.
Нортон уныло кивнул.
– Знаешь, что произошло на прошлой неделе? Я не хотел тебе говорить. Миссис Коуэн, школьная учительница, пришла и сказала, что не понимает, почему платит какие-то проценты за свою новую машину. Короче говоря, я выяснил, что банк и торговец автомобилями заключили сделку и при покупке в кредит надувают покупателя долларов на двести, потом делят их пополам. Конечно, если станешь жаловаться, они заявят, что это случайная ошибка.
– И что ты намерен предпринять?
– Я поговорил с Биллингсли, президентом банка, естественно, он сказал, что это недоразумение, и очень возмутился моим предположением, будто он может участвовать в чем-то недостойном. Но суть в том, Энни, что Биллингсли, наш президент банка, наш церковный староста, наш сосед по Оук-стрит, – такой же мошенник, как Уит Стоун. Или мечтает стать таким же.
– Если хочешь посвятить жизнь борьбе с такими мошенниками, ты с таким же успехом можешь делать это и в Вашингтоне.
– Да, – сказал он. – Я хотел вернуться домой, сделать попытку. Хотел пустить корни.
– Зачем тебе корни? Ты не репа. Будь перекати-полем, малыш, и ни за что не цепляйся. Возможно, когда-нибудь ты станешь президентом.
– Энни, пожалуйста, не говори этого. Даже в шутку.
– А кто шутит? Я буду пилить тебя, пока ты не окажешься в Белом доме.
– Послушай, Энни, кроме шуток, если я попаду в конгресс, то не хочу задумываться о сенате, Белом доме и прочем. Хочу только добросовестно работать, получать хорошие назначения в комитеты и приносить пользу своему округу. Конгресс будет большим испытанием. Это уже не черно-белая либерально-консервативная чушь. Дела очень сложны. Как быть с энергетическим кризисом? Как быть с экономикой? Кто-то должен предложить ответы.
– Бен, – сказала Энни. – Я буду работать на тебя. Я буду заполнять для тебя избирательные урны, я буду «отмывать» для тебя деньги, но будь я проклята, если стану слушать твои речи.
Нортон принялся расхаживать по кухне.
– Извини, – сказал он. – Но эти мысли меня взбудоражили.
Энни встала и, пока он ходил, убрала посуду.
– У меня есть идея, – сказала она.
– Какая?
– Если у тебя нет срочных адвокатских дел, можно подняться в спальню и попытаться успокоить тебя.
– Идея прекрасная, – сказал Нортон.
– Их у меня миллион, – ответила Энни, взяла его за руку и повела наверх.
