Любовь за колючей проволокой - [120]

По тому же пункту «контрреволюционная агитация» был осужден и бывший моряк, хотя уже значительно позже, на втором году войны. Он «восхвалял» холодильные машины своего парохода-рефрижератора, сделанные в Германии. В военное время пункт об агитации, да еще в пользу врага, котировался даже выше, чем в єжовщину, и потянул на целых десять лет. Впрочем, строгость, с которой советские карательные органы подошли к обоим агитаторам, была вызвана не столько их контрреволюционной деятельностью, сколько сомнительным классовым происхождением. Один был сыном священника, другой — царского морского офицера.

Третий навальщик, Прошин, был моложе своих товарищей и резко отличался от них и происхождением, и уровнем образования, и историей своего попадания в лагерь. Это был один из очень немногих дезертиров с фронта, которому смутный приговор военно-полевого суда был заменен не штрафным батальоном, как обычно, а десятью годами ИТЛ. Этой своей удачей Прошин был обязан, по-видимому, своему способу защиты на суде. Он прикинулся слабоумным, однако не в такой мере, чтобы образовался очень уж большой контраст между его поведением до того, как он «отстал» от своей части, и после ареста за дезертирство. Надо быть достаточно умным человеком, чтобы уметь как следует прикинуться дураком, гласит древняя поговорка. Настоящий психиатрической экспертизы никто, конечно, не проводил, и никаких формальных скидок на умственную неполноценность подсудимого сделано не было. Однако судьи вряд ли были уверены в его полноценности. Поэтому-то они, наверно, и воздержались от обоих видов смертной казни — от отечественной пули в затылок и от немецкой пулеметной очереди в грудь.

Пробовал Прошин продолжить свою комедию и по прибытии в составе многотысячного этапа на Колыму. Но тут чувство меры ему изменило. Он переиграл, был быстро разоблачен проевшими зубы на зэковских симуляциях психиатрами Центральной больницы Дальстроя и отправлен на рудник «Оловянная», знаменитый своими каторжными условиями жизни и работы даже среди предприятий дальстроевского «основного производства».

Бывший маляр принадлежал к нередкой на Руси породе неунывающих, по крайней мере с виду, полуприсяжных острословов-балагуров, добровольно принимающих на себя роль шута. Их шутки, далеко не всегда безобидные, а в мрачных ситуациях чаще всего и невеселые, относятся к небезызвестному жанру «юмора висельников». Но сердиться на них, во всяком случае явно, не полагается.

Навальщики быстро набросали очередную вагонку. Откатчик Зеленка неохотно поднялся с камня, на котором сидел, уперся плечом в свой коппель и для собственного воодушевления затянул:

— Раз, два, взяли…

Хотя когда работаешь в одиночку, особенного смысла во всякой хоровой «дубинушке» нет, она может все же скрыть гримасу непосильного напряжения. Откатка, требующая от рабочего мускульного усилия, давалась бывшему колхознику со все большим трудом. Боясь отчисления в одну из голодных и холодных обычных бригад, простодушный полещанин пытался это скрыть, изображая из себя этакого бодрячка. Но для всех тут это был, конечно, секрет Полишинеля.

В лагерь Зеленка попал, по его собственному выражению, «за волков». При организации колхоза в одном из самых бедных и глухих углов недавно присоединенной к СССР части польской Белоруссии он был назначен конюхом. Но общественная конюшня была слеплена наспех и плохо обустроена. Однажды ночью во время дежурства Зеленки в нее забрались волки и зарезали двух колхозных лошадей. Сначала нерадивому конюху шили просто халатность, но потом спохватились и переделали ее на контрреволюционный саботаж.

— А ну, бульба, давай не филонь! — шутливо понукал откатчика Прошин, лопатой помогая ему сдвинуть с места тяжело нагруженный коппель, — тут тебе не колхозная конюшня, чтоб по двадцать пять часов в сутки спать…

Дымя прицепленным спереди факелом, как паровозной трубой, вагонка вползала уже в трек, когда ей навстречу заблестели лучи ярких прожекторных фонарей. Один из двух несших эти фонари людей, пропуская мимо себя вагонку, посветил откатчику прямо в лицо. Если не считать дежурных вохровцев, следивших, чтобы люди не спали в заброшенных забоях, на участке такой манерой обращения с работягами отличался только начальник.

Появление начальства в забое все заметили сразу, но работать продолжали по-прежнему. Время для перекура еще не наступило, да и курить было нечего, а за «разглядывание узоров» на шахтерской куртке начальника можно было запросто схватить от него матюга, хоть бригада и ударная. Горный инженер коммунист Артеев был в обращении с заключенными по-плантаторски груб. Вместе с начальником участка в выработку пришел также маркшейдер Тиц, тот самый «фриц с птичьими правами», о котором говорил Ткаченко.

Хотя первое, что всегда интересует горное начальство в забоях, — это объем отбойки и ее примазка, сейчас оба горнадзорских фонаря еще от устья штрека уткнулись в потолок выработки. Для звеньевого, продолжавшего с деланным равнодушием стучать своим молотом, это не было неожиданностью. Но все остальные, несмотря на присутствие начальства, застыли в позах, в которых каждый из них находился в тот момент. В забегавших по потолку ярких холодных кружках света люди увидели нависший над ними «корж».