Любовь в отсутствие любви - [73]

«Я понимаю твои чувства: то, что ты не сможешь смотреть в глаза Ричелдис, пока я ей все не расскажу, — писал он в одном письме. — Меня восхищает, что ты не хочешь делать что-то, что будет подло и нечестно, но…»

В этом «но» заключалось самое трудное. Он собирался написать, что «не надо торопить события». Но знал, что на самом деле желает оттягивать эти самые «события» до бесконечности. Поэтому он написал: «но на работе сейчас все очень сложно. Я обсудил возможность ухода со своим помощником Броджи, и тот сказал, что об этом не может быть и речи как минимум до конца года».

Переход на деловой тон помогал ему лгать. Саймон ничего не обсуждал — ни с Броджи, ни с кем-либо другим. Однажды за обедом он пошутил, что, мол, так устал, что готов хоть сейчас уйти на пенсию, на что Броджи засмеялся и сказал: «Не делай этого, Саймон. Что бы ни случилось». Вот и все. А правда состояла в том, что, начав отношения с Моникой, он как бы откусил кусок, который был ему не по зубам. После Фонтенбло ему было стыдно: не за свою неверность, а за свое непостоянство. Ему самому не нравилось, что Рут Джолли так мало значила для него — так же мало, как ее случайные предшественницы. После «странного и фатального» разговора с Моникой он влюбился в саму мысль о том, что, возможно, наконец сможет любить сильно и долго. Но теперь, когда он просыпался по утрам рядом с Ричелдис в Сэндиленде, ему приходилось заставлять себя вспоминать о Монике. Он говорил себе, что тоскует о ней, но это было не так. Разлука убивает любовь.

Он предал свой Идеал. Поэтому, когда он занимался любовью с женой, его преследовало чувство вины. Он не любил Ричелдис. Ей удалось его удержать, до унизительности ясно дав при этом понять, что и она его не любит. Он и сейчас огрызался, обшаривая шкаф в поисках рубашек, и зевал, когда она заводила речь о домашних делах. Если даже она замечала, что не очень нравится ему, то и это ее уже не трогало. Более того, он понял, что просто не способен оставить эту женщину, несмотря на то что она нередко раздражала его, что ему было не о чем с ней разговаривать. Проза и скука: ему сорок восемь лет, он отец, муж и директор песчаного карьера. Долгие годы ему казалось, что все это мешает настоящей жизни. (Как истинный романтик, он полагал что Жизнь — это когда он слушает Брамса или крутит романы с секретаршами.) Теперь он понял, что работа и семья — это и есть жизнь. Ну какая радость обсуждать с Ричелдис новую обстановку для второй спальни или больное горло Эмминой учительницы? Но ведь жизнь и состоит из таких мелочей. И в этом не было ничего плохого. Попытка ухода к Монике символизировала его желание оторваться от его собственной, настоящей жизни. Он думал о себе исключительно как о сексуальном объекте, без всякой привязки к обычной будничной жизни. Ему хотелось заменить жизнь такую, как она есть, улучшенной версией. Он не мог оправдаться тем, что ему тяжело живется. У него был теплый дом, квартира в городе, деньги. Что еще нужно? И нужно ли? Об этом таинственном «еще» пела музыка Брамса, музыка сирен. Он подумал о Белинде, которую терпеть не мог. О жене Бартла Вере, о смерти которой еще не знал. О сотнях и тысячах разведенных пар. Большинство из тех, кто решался на это, безусловно, гнались за Романтикой. Но жизнь, пресная, как овсяная каша, старуха Жизнь неумолимо брала свое. И в новых браках появлялась необходимость точно так же брать кредиты, выбирать обои, планировать отпуск, хлопотать о школе для детей. Можно годами жить вместе и при этом оставаться чужими людьми. Но в один прекрасный день жизнь становится настолько невыносимой, что хочется выть волком. И тогда распадаются эти неблагополучные образования под названием «семья», и новоиспеченные одиночки бросаются в погоню за неуловимой бабочкой, зовущейся «счастье». Счастливчики превращаются в Данте и Беатриче, в Конни Чаттерли и Меллорса,[69] кому повезет — на месяцы, более удачливые — на годы. А потом все — увы! — вернется на круги своя, и снова потянется череда дней, похожих как две капли воды, возвратятся отчужденные утренние пробуждения, однообразные походы по магазинам, ставшие в одночасье безвкусными обеды… Саймон был не настолько циничен, чтобы считать, что и привязанность проходит. Счастливы те, у кого она остается. Но ощущение чуда проходит неминуемо и безвозвратно, ибо чудо — субстанция изменчивая и непостоянная.

Он не любил размышлять на эту тему. Это было похоже на сомнения благочестивого церковника. Романтика, как Религия, умоляла не выбрасывать ее из жизни. Поэтому он писал Монике: «Я люблю тебя и скучаю по тебе». Он не лгал, когда писал эти слова. Он когда-то говорил их серьезно и все еще хотел, чтобы это было правдой.

В третью неделю января Моника еще раз тайком приехала в Лондон. Первый день они почти весь провели в постели. Саймону вспомнились ее слова о том, что они так много занимаются любовью потому, что стало не о чем говорить. Прогулки по галерее Тейт; ужины в ресторане; концерты. Но все три дня он знал, что только играет роль, что все это ложь. Он ненавидел себя, когда видел счастливое выражение ее лица.