Любовь последняя... - [101]

— Ну и чего ж ты так гомонишь и полыхаешься? Аж себя не помнишь?! — пристально глядя прямо в глаза Море и продолжая медленно помешивать ложкой в миске, сказал Петр. — Успокойся: сейчас заменим, умеючи это недолго!

— Да боюсь не управимся! Ведь и до вечернего пассажирского всего несколько часов осталось!!

— За такое «окно» я еще и борщ свой успею съесть, — усмехнулся Петр. Но тут же положил ложку, быстро поднялся из-за стола и, торопливо надев стеганку и сняв с гвоздя ушанку, добавил: — Скажи спасибо, что не перед утренним пассажирским, не ночью и что на глухой линии работаешь… Думаю, что и товарняки мы с тобой не задержим! А до вечернего пассажирского, до семнадцатичасового — еще много воды утечет…

— И, главное, спасибо, что тебя в будке захватила, — искательно и благодарно улыбнулась уже пришедшая в себя Марина. — Ведь не чуя под собой ног летела сюда и просто до смерти боялась, как бы ты не ушел прямо с обхода заградительные щиты поправлять… Пойдет, думаю, непременно: вон их сколько за ночь ветром поповаляло!.. А у самой уж сердце зашлось и, наверно, лопнуло б: не добежала бы я туда!.. Здесь, Петр Матвеич, рельс будем брать?

— Конечно здесь: и новые они, последней марки, и нужного тяжелого профиля… Ну, ты минутку посиди в тепле, отдышись и погрейся…

Петр прихватил из сеней лишь деревянную лопату и поспешно ушел.

Вслед из-за фанерной перегородки выскочила с горящим лицом и набитым до отказа портфелем Алена и, не сказав ни слова, лишь походя резнув Марину презрительным непрощающим взглядом, тоже помчалась в школу, сердито и демонстративно хлопнув дверью.

Но Марина, занятая своими мыслями, даже не обратила на это внимания. Она вдруг, точно что-то вспомнив или сообразив, подошла к кровати Ульяны и, став возле самого изголовья, пристально, испытующе всмотрелась в ее лицо. Взгляд был таким необычным, смотрела она, размышляя молчком, так неприлично долго, что обеим затем сразу стало неловко. Когда их глаза встретились, и молчать дольше было невозможно, уж нехорошо, Марина сбивчиво почти шепотом спросила:

— По-прежнему, значит, лежишь и не встаешь?

Уля не была мнительной, но тут ей стало не по себе. За настороженным рассматриванием, за холодным никчемным вопросом, ей так и почудилось, что недоговоренным соседкой осталось: «Ох, как же ты долго залежалась!» И даже по имени не назвала! Она давно стосковалась по людям, по обычной беседе, а тут ей разом расхотелось говорить. Но она пересилила себя и, с трудом разомкнув губы, ответила:

— Без никаких перемен…

Обменявшись вопросом и ответом, они опять замолчали. Обе боялись, как бы не затронуть, не зацепить ненароком разговора большого и ненужного, бессмысленного, связанного с Петром, да и времени было в обрез. А нужные слова, как нарочно, не приходили в голову: вроде кроме и говорить было не о чем, да и не очень хотелось. Обе женщины это почувствовали одновременно, одинаково, без сожаления. И потому обе обрадовались, когда Петр постучал в окно и разом оборвал их внезапную, тягостную встречу. Не раздевавшаяся Марина, едва заслыша стук, молча кивнула хозяйке дома головой и тут же опрометью бросилась вон из дома, успев еще в комнате звонко выкрикнуть: «Иду! Бегу!!»

Изголовье Ули приходилось к окну, глядевшему прямо на бегущие рельсы. Оно выходило точно на юг и частенько оставалось зимой прозрачным, не замерзшим — и тогда, как и в теплое время, днем и ночью было ей экраном. А сегодня, несмотря на лютый мороз, солнечные лучи столь усердно били в него с утра своею предвесенней прямой наводкой, что к обеду ледок на окошке оплавился и местами стекло очистилось.

Вот сквозь них и увидела расстроенная Уля, как трудно приходилось с этим внезапным происшествием и мужу, и разобидевшей ее соседке. Впряглись они на пару в лямки, словно бурлаки со старинной картины, положили рельс на рельс и волокут шажком, эту тяжесть, железо по железу, мимо будки. А как же иначе? Уля понимает. Не перекрывать же из-за треснувшего рельса движения, не требовать ремонтную бригаду! Недосуг им дожидаться и ремонтную тележку или дрезину: времени у них с гулькин нос, а лопнувший рельс надо им успеть заменить — хоть умри! Хорошо еще, что бывает такое, к счастью, не больно часто!

А вот уж видит она через свой экран, что запыхавшиеся Петр и Марина приостановились передохнуть: платок у нее сбился на затылок, оба краснолицые, по пояс в снегу — это они брели целиной, сквозь сугробы, к штабельку! И, не утерпев, переводит на миг взгляд на часы: «Успеют ли?»

Они остановились не прямо против окон, а наискосок. Глядеть на них ей не трудно: не надо даже приподнимать головы, достаточно лишь повернуть. Но она вдруг приподнимает и всматривается уже напряженно: сам по пояс в снегу, а отряхнул лишь размалинившуюся Пряслову? Невдомек, знать, что будет мокрый — на морозе! Правда, Петр грозно хмурится, за что-то крепко ее отчитывает, да, как видно, не в коня корм: ишь вон как посмеивается, посмеивается, все посмеивается… И вдруг, посмеиваясь, обхватывает одной рукой его за шею, держится, а другой, перегнувшись, ловко скапывает с поднятой ноги валенок — прямо в угодливо растопыренные ладушки Петра. А тот уж, непутевый, рад стараться: ишь как хлопает им о свою коленку, как заботливо вытряхивает зачерпнутый ею снег! Вперед — из одного, затем, таким же манером, — из другого. Потом он опять сердито грозит пальцем хохочущей Маришке и вдруг с озорной мальчишеской улыбкой срывает сбитый на самый затылок платок и быстро перекрывает ее по-своему: по самые брови, а концы узлом сзади. А, главное, Маришка-то, пока он своевольничает, даже с готовностью дурашливо вытягивается, будто по команде «смирно», в струнку: слушаюсь, мол! И даже, змея подколодная, очи свои бесстыжие от удовольствия прижмурила… «Вот эту… мачеху и приведет он в дом!» — вздрогнув, словно ее ударили, решает Уля.