Любовь поры кровавых дождей - [248]

Кухонная плита поражала своими размерами. Поверх плиты лежал огромный чугунный лист с шестью круглыми отверстиями, закрытыми чугунными же кругами один одного меньше для разных кастрюль и сковородок.

— Эхе-хе, какие блюда здесь готовились! — качал головой Вениамин и, постучав рукой по решетке, с восхищением сказал: — Хлебосолы были хозяева, большие хлебосолы! Однажды, помню, старший сын Ольги Ильиничны Илья, кавалергард он был, ротмистр, пригласил сюда весь полк. На опушке леса разбили палатки… Веселье было!.. Я тогда молод был и полон сил, помню, носил дрова для кухни…

По витой лестнице мы взошли наверх.

В какой-то комнате раздавался громкий смех.

Вяткин, Нина Сергеевна и капитан сидели вокруг стола и оживленно беседовали. Вяткин рассказывал что-то забавное, и, как обычно, сам смеялся первым и громче всех.

— Товарищ майор, — окликнул он меня, — что вы там потеряли, что ищете? Чего зря человека мучаете? Подойдите-ка лучше к нам, потолкуем о том о сем…

— Сейчас обойду комнаты и приду.

Вениамин должен был показать теперь второй этаж.

Он с трудом открыл одну дверь, и мы вошли в комнату с огромным камином. У стены стояла двуспальная кровать из красного дерева, почти такая, какую затащил к себе Вяткин. Постели на ней не было, и прорванная, проржавевшая проволочная сетка производила удручающее впечатление.

Над кроватью висела картина в старинной рамке с завитушками. На картине изображалось Дарьяльское ущелье. По скалистым теснинам мчался вспененный Терек. Мне невольно вспомнились строки заученного еще в детстве стихотворения неповторимого Григола Орбелиани:

Терек воет, Терек мчится,

Скалы эхом отвечают…

Долго стоял я перед запыленной картиной, и представлялось мне, будто я нахожусь там, в узких теснинах Дарьяла… Картина была недурна, и краски сохранились хорошо.

Мы прошли еще две комнаты, совершенно пустые. Стены их когда-то были оклеены обоями, которые сейчас местами свисали, как тряпки, а потолки бороздили трещины.

Войдя в самую дальнюю по коридору комнату (она оказалась угловой), я от удивления чуть не вскрикнул: у противоположной от двери стены стоял большой концертный рояль!

Я не верил глазам, почему-то никак не ожидал увидеть здесь этот инструмент.

Я подошел к роялю, откинул крышку, коснулся рукой пожелтевших клавиш. Пустота комнаты хорошо резонировала звук. Аккорд, взятый мной, прозвучал мелодично, мягко.

Рояль знаменитой фирмы «Шредер» был порядком расстроен оттого, что давно на нем не играли, но звук имел мягкий, приятный.

Когда-то я обучался игре на фортепиано у известных на весь Тбилиси педагогов. Сперва у старой статс-дамы Макашвили, затем у сестер Кикодзе. И Макашвили, и Кикодзе жили поблизости от нас: на Цхнетской и на Гунибской улицах. Учеба эта отравила мне все детство и отрочество. Иной раз мне тошно становилось от занятий, но родители не разрешали бросить учебу.

Постепенно, становясь старше, я полюбил музыку. Усилилась эта любовь в студенческие годы, когда я приобрел среди товарищей славу хорошего пианиста. Одно время я настолько увлекся, этим делом, что только и бегал по всяким танцевальным вечерам, на которых танцевали европейские танцы (они тогда были в моде), и аккомпанировал.

Я соревновался с такими знаменитыми в свое время «таперами», как Гугули Торадзе, Отар Канчавели, Отар Нозадзе…

Старые мои педагоги были так разгневаны моей деятельностью, что готовы были предать меня анафеме. Они надеялись и рассчитывали, что я стану выдающимся пианистом, так как видели во мне несомненные способности, а я увлекся джазовой музыкой и ничем, кроме блюзов, не интересовался. Однако и это увлечение оказалось кратковременным. Вскоре я пошел совершенно иным путем.

…Более года не подходил я к инструменту. Вероятно, поэтому столь неожиданная встреча с роялем так взволновала меня, пробудила старую любовь и заставила забыть обо всем.

Стула здесь не было, и я начал играть стоя.

Почему-то я заиграл сперва старинный грузинский романс, потом вспомнил «Родину» Карашвили, потом плач Маро из оперы «Даиси»…

Я почувствовал, что кто-то придвинул мне стул и, легко надавив руками на мои плечи, заставил сесть.

Я сел и проиграл весь тот репертуар, с которым когда-то выступал на ученических концертах: «Экосез» Бетховена, «Колыбельную» Моцарта и закончил этюдом Скрябина.

И, только закончив играть, осмотрелся вокруг.

В тот момент я не знал толком, сколько времени играл, не помнил, что играл и как играл. Я пребывал в приятном полузабытьи и ощущал себя так, как, вероятно, верующий во время молитвы.

Лампа, поставленная Вениамином на стол, слабо освещала комнату. Передо мной на подоконнике сидел Вяткин. Он упирался руками в край подоконника и, подавшись корпусом вперед, вытянув шею, не отрываясь смотрел на меня.

В углу стояла Малинина. Прислонившись плечом к стене, скрестив ноги и откинув голову назад, она смотрела куда-то вдаль.

Облокотившись на крышку рояля, растерянно улыбался капитан. Он часто моргал глазами, — кажется, плакал.

А старый Вениамин, закрыв лицо руками и сгорбившись, неподвижно стоял у дверей.

Увидев, какое впечатление произвела на слушателей моя игра, я окрылился и, несмотря на то, что мои пальцы, более года не касавшиеся клавиш, стали негибкими и неловкими, заиграл «Лунную сонату».