Любовь поры кровавых дождей - [233]

Жирасов, словно журавль, выхаживал вокруг стола и, вопреки обычаю — на свадьбе жених не должен пить вина, — чокался то с одним, то с другим. Он уже едва держался на ногах.

В конце концов и отец его захмелел, обнял своих шуринов и завел песню. Те, разумеется, не желая его обижать, дружно подпевали. Это было уже не пение, а оглушительный рев, от которого, казалось, вот-вот обрушится потолок.

Обстановка становилась удручающей. Страшно устав, я мечтал лишь о том, чтобы гости поскорее разошлись, и надеялся, что для меня найдется какой-нибудь уголок, где я смогу растянуться и вздремнуть. А там, глядишь, и утро наступит, и можно будет собираться в обратный путь. На худой конец, если не будет машины, семнадцать километров можно и пешком пройти.

Но тут к моим терзаниям прибавилось еще одно: раскрасневшаяся от водки невеста подсела ко мне и так выразительно поглядывала на меня, что я стал побаиваться, как бы ее поведение не было превратно истолковано гостями.

Когда Лиза убедилась, что никому до нас дела нет, она совсем осмелела, громко чокалась и требовала, чтобы я пил до дна.

Улыбающаяся, пунцовая от жары и хмеля дебелая хозяйка Клавдия Петровна бродила пошатываясь вокруг стола, останавливаясь, чтобы звучно поцеловать кого-нибудь из гостей или крепко обнять своими белыми полными руками.

Потом вдруг, словно припомнив что-то, она тоненько вскрикнула, дробно застучала об пол каблучками своих сапожек, дала знак гармонисту и пошла по кругу, царственно и плавно. Сделав два круга, она завертелась волчком и так лихо заплясала, что все повскакали с мест. Свист, крики, хлопки в ладоши, топот, визг гармошки — все слилось в веселый гомон. От бешеной пляски комната заходила ходуном.

С хозяйкой плясал Жирасов-старший. Раскинув свои могучие руки, он кружил вокруг нее вприсядку, выкрикивая что-то буйное сиплым голосом.

Все плясали, свистели, кричали, беспрерывно двигались. Под одну и ту же музыку одни танцевали фокстрот, другие — краковяк, а третьи — вообще не поймешь что. Сталкивались друг с другом, обнимались, хохотали…

А Лиза прижималась ко мне все теснее…

Внезапно прогремел револьверный выстрел. Уж не ранили ли кого, думаю, спьяну. Смотрю, Жирасов стоит на стуле, размахивает пистолетом и орет что есть мочи:

— Сто-ой! Тихо!

Гости мгновенно умолкли.

— Внимание! — выкрикнул Жирасов. Во внезапно наступившей тишине все смотрели на его пистолет. — Эй, как там тебя, наполни стакан и дай сюда!

Стоявший на стуле Жирасов казался великаном. Макушкой он упирался в потолок. Когда ему подали стакан, он выпрямился, выкатил глаза и гаркнул так, словно вел взвод в атаку:

— За здоровье моего дорогого друга капитана Левашова! Остальных — к черту. Кроме него одного, мне на всех плевать! Эй, Лиза, поцелуй капитана!

Я растерялся окончательно. Тост Жирасова гости встретили восторженно, все кинулись меня целовать, едва не задушили.

Последней меня поцеловала Лиза. Губы у нее пылали, как уголья.

— Это лично от меня, — сказала она, чокаясь со мной.

Через несколько мгновений про меня снова все забыли, и шумная свадьба пошла своим чередом.

Жирасов подсел к щебечущим подружкам невесты и в чем-то принялся горячо их убеждать. В конце стола кто-то громко икал. Клавдия Петровна жалобно подвывала. Жирасов-старший пытался на каком-то языке, по-моему на татарском, выругать шурина.

Мне тоже пришлось выпить немало: то один подойдет, то другой. И со всеми надо чокнуться.

Глаза у меня слипались, голова раскалывалась, тело отяжелело, и время от времени я совершенно отключался.

Именно в такой блаженной полудреме я пребывал, когда ко мне подсели родственники жениха. Видно, им хотелось поговорить с новым человеком. Посудачили о том о сем, а потом, уже не знаю зачем, стали нахваливать Жирасова-старшего.

— Ты не думай, что он простой человек. Не-ет. Ума в нем в два раза больше, чем росту, а хитрости — и подавно! Охо-хо, какой умный мужик! — качал головой одноглазый великан.

— Кожевенное дело на всем свете лучше него никто не знает. Мастер — золотые руки. Секрет каждой шкуры, каждого меха знает. Он и сапожник, и скорняк, и шорник, и портной. Никто так не сумеет кожу выделать, как он, — поддакивал одноногий, подтверждая каждое слово ударом кулака об стол. Посуда на столе подскакивала и дребезжала.

— А шубы, им сшитые, за границу посылают, ясно?

— Известный во всей нашей области человек; секретарь райкома, когда к нам приезжает, первым делом к нему идет. Такого еще не было, чтобы он приехал и в жирасовский цех не заглянул.

— Он у нас авторитетом большим пользуется.

— Он и сейчас отличился. Для фронта сшили в два раза больше сапог и полушубков, чем было спланировано. Во как! — говорил одноглазый, протягивая мне стакан. — Пей, это не каждый день бывает.

Я слушал их, и мне было приятно, что у Жирасова такой хороший отец.

Эта беседа отвлекла меня. Когда я оглянулся, Лизы уже не было.

Я, прямо скажем, чувствовал себя совсем уже неважно, когда рядом появились Жирасовы, старший и младший. Сами они были пьяны, но обо мне проявляли трогательную заботу…

Втроем мы двинулись в соседнюю комнату, причем скорее я их поддерживал, чем они меня. Оба раскачивались, как корабли в бурю.