Любовь поры кровавых дождей - [227]

Как только бой затихал, Жирасов заметно оживлялся. Он сразу же обходил пушки и с помощью своих расчетов быстренько их налаживал, чистил, ремонтировал. Надо сказать, что дело он знал назубок и делал все ловко, сноровисто.

Но лишь наступало утро, в ожидании опасности Жирасов как-то сразу терял самообладание, отчуждался, тускнел, бледнел. Страх завладевал им, и он менялся неузнаваемо…

Несмотря на это, подчиненные Жирасова проявляли удивительное терпение. Когда бойцы его орудийных расчетов и сержанты поняли, каким недугом одержим их командир, они научились обходиться без его указаний и, надо сказать, уже через несколько дней после первого боевого крещения отлично справлялись со своими обязанностями.

Командир и комиссар не раз вызывали к себе Жирасова. И бранили, и стыдили, но все напрасно. Как только начиналась стрельба, Жирасов мгновенно менялся: бледнел, безжизненный взгляд его устремлялся в пространство, челюсть отвисала, и весь он обмякал, словно лишался костей.

Командование бронепоезда довольно долго терпело столь предосудительное поведение командира второго огневого взвода.

На первых порах, пока свидетелями трусости Жирасова были лишь бойцы одного его взвода, пока только они знали о его слабости, по мнению командира, это было еще терпимо. Но когда весь бронепоезд узнал о «недуге» старшего лейтенанта, было решено отстранить его от командования взводом и отправить в резерв.

К тому времени я уже был заместителем командира бронепоезда. Когда командир Мягков сообщил мне о своем решении, я искренне пожалел Жирасова. Быть отчисленным из части за трусость значило не только осрамиться перед всем народом, но и навсегда погибнуть в своих же собственных глазах!

Но, с другой стороны, и командование бронепоезда рассуждало справедливо: трусость взводного могла дурно отразиться на бойцах и младших командирах. Еще хорошо, ребята подобрались у нас такие, что готовы были голыми руками душить врага.

Но вместе с этим жаль было Жирасова. Я, как и многие другие, надеялся, что Жирасов обязательно овладеет собой, поборет страх и станет таким же мужественным человеком, каким он казался вначале.

По моему мнению, «болезнь» Жирасова в данных условиях не представляла большой опасности, так как расчеты его взвода настолько набили руку в стрельбе, что на протяжении еще какого-то времени, нужного для того, чтобы Жирасов свыкся с фронтовой обстановкой и поборол в себе страх, могли как-то обходиться без взводного командира.

Что же касается мирных часов, то здесь Жирасов не имел равных в умении выучить и наставить подчиненных. Благодаря его наставническим качествам его бойцы так отлично разбирались в материальной части мелкокалиберных орудий, что почти всегда действовали безошибочно. Да, как учитель и наставник Жирасов был на высоте: едва выпадет передышка, он тотчас собирает свой взвод и тренирует бойцов.

Когда подавленный, смущенный Жирасов появлялся среди своих бойцов, у них не хватало решимости осудить малодушие своего командира, и они относились к нему с прежним почтением, как и полагалось.

Это в какой-то мере сковывало и обескураживало Жирасова. Видя великодушие своих бойцов и сержантов, он не мог относиться к ним с прежней требовательностью и строгостью. Вскоре между Жирасовым и его бойцами установились необычные отношения: не такие, какие приняты между командиром и подчиненными, а, если можно так сказать, более дружеские. Это напоминало мне отношения между учителем и учениками, когда учитель плохо знает предмет, но ученики все равно любят его за доброту и человечность.

Тем временем положение на фронте становилось все более критическим. Немцы взяли Тихвин и собирались ударить с тыла по нашей Седьмой армии, сдерживающей натиск финнов. Разбив наши войска, обороняющиеся на реке Свирь, немцы могли соединиться с финнами и объединенными силами наступать на Москву с севера.

Именно в это трудное время, когда о получении боевого пополнения не могло быть и речи и когда каждый боец значил так много, я улучил подходящий момент и попросил командира, чтобы он оставил Жирасова на бронепоезде. Мягков сначала заупрямился, ссылаясь на то, что позорное поведение Жирасова плохо влияет на бойцов и что вообще его не в резерв надо отправить, а под суд военного трибунала отдать.

Моим главным аргументом было знание Жирасовым артиллерийского дела. Кто знает, говорил я, когда еще нам пришлют замену. И будет ли новый командир так хорошо разбираться в своем деле, как Жирасов. Верно, старший лейтенант во время боя теряется, но во время передышек он делает для своих подчиненных много полезного.

— Ладно, пусть остается, авось и в самом деле очухается!

Уж не знаю, откуда Жирасов узнал о моем заступничестве, но рано утром, когда мы умывались, он неожиданно вырос рядом и, глядя куда-то в сторону, как будто говорил не мне, а кому-то третьему, пробурчал:

— Спасибо тебе, ты спас меня от позора… Знаешь, стыдно людям в глаза смотреть…

Я смотрел на него и не верил, что это тот самый Жирасов, который еще недавно поражал нас дерзкой смелостью и удалью.

Меня мучил вопрос: навсегда он останется таким или изменится к лучшему. Я не мог понять, какой из его обликов был подлинным — прежний или нынешний. В глубине души я продолжал верить в него.