Любовь по-французски - [21]

У времени незыблемая сила,

Оно мне на любовь глаза открыло;

Потом оно же, ей назначив срок,

Столь трудный мне преподало урок,

Что даже та, что ничему не верит,

С годами глубь любви моей измерит.

Любовью той был долго я ведом,

Но убедила жизнь меня потом,

Что все – обман: я ждал и не дождался,

И я увидел, как я заблуждался.

За годы разглядел я, почему

Я так был верен чувству одному,

Я, красотой пленяясь благородной,

Не замечал жестокости холодной.

В разлуке ж, позабыв про красоту,

С годами разгадал жестокость ту.

Ваш лик вблизи слепил меня, сверкая, —

Иной увидел вас издалека я.

Но счастлив тем я, что, объехав свет,

Я свой смиренно выполнил обет,

Вам данный; тем, что долго время длилось,

Что ноши тяжесть с плеч моих свалилась.

Так от печали долгие года

Меня освободили навсегда:

Я смог без сожаленья возвратиться

Сюда, чтоб не остаться, – а проститься.

В своей разочарованной мечте,

Любовь во всей узрел я наготе,

И жаль мне стало сердца несвободы.

И жаль того, что так я прожил годы,

И горько оттого, что из-за мук

Я слеп и глух был ко всему вокруг.

Но за любовью суетной, неверной

Я вдруг узрел черты любви безмерной,

Когда в тоске, с собой наедине,

Семь долгих лет я прожил в тишине;

Изведал чувство новое, иное,

Перед которым меркнет все земное.

Ему годами отданный во власть,

В себе я укротил былую страсть.

К нему иду с надеждою большою,

Ему служу и телом и душою;

Не вам – ему. Когда служил я вам,

Моим вы не поверили словам,

На смерть меня пославши, – ныне ж верьте:

Оно одно спасет меня от смерти.

Прощай, любовь, души сладчайший плен,

Тебя, унизив, превратили в тлен.

Какою ты была тогда ошибкой,

Утехою обманчивой и зыбкой.

И вам поведать должен я сейчас,

Что больше не хочу я видеть вас.

Теперь любовь другая мной любима,

Она нетленна, непоколебима.

Устал от вас и ваших я причуд —

Я только ей отдам себя на суд.

Уйдите, скройтесь с глаз моих до гроба,

Притворство, хитрость женская и злоба,

Коварство ваше, что, меняя вид,

Мне душу и терзает и томит!

С меня довольно и надежды ложной,

И бед, и ада муки безнадежной,

И пламени, подобного смерчу,

Проститься с вами я навек хочу —

И чтоб все снова не могло начаться,

Расстаться так, чтоб больше не встречаться!

Письмо это поразило королеву. Читая его, она плакала и горько раскаивалась. Она потеряла верного слугу, который любил ее такой беззаветной любовью, что никакие сокровища, ни даже все ее королевство ничего не значили в сравнении с этой утратой, которая сделала ее несчастнейшей из женщин. И, выслушав мессу и вернувшись к себе, она впала в такое горе, которое вполне заслужила своей жестокостью. И не было в стране таких гор и лесов, где бы посланцы ее не разыскивали отшельника, но тот, кто вырвал его из ее рук, ей больше его не вернул и, должно быть, взял его в рай раньше, чем она что-нибудь о нем узнала.

– Из рассказа этого явствует, что не следует признаваться в своем чувстве, если это признание только вредит и ничем не может помочь. И вот что еще того важнее, благородные дамы: даже если вы не верите признаниям мужчины, не подвергайте его искусу столь тяжелому, что он ему может стоить жизни.

– Право же, Дагусен, – сказал Жебюрон, – всю жизнь мне только и приходилось слышать об исключительных добродетелях той, о ком вы только что рассказали, но сейчас я убедился в ее жестокости, доходящей едва ли не до безумия.

– Во всяком случае, – сказала Парламанта, – мне кажется, что не было ничего худого в том, что за эти семь лет она хотела проверить, действительно ли он ее любит так, как говорит. Мужчины в подобных случаях так привыкли лгать, что, прежде чем им поверить (если только им вообще надо верить), их следует испытывать, и чем дольше, тем лучше.

– И все-таки дамы на самом деле гораздо умнее, – возразил Иркан, – большинство их за семь дней могут убедиться в том, на что иным требуется семь лет.

– Да, это так, – сказала Лонгарина, – но здесь среди нас есть дамы, чьей любви приходится домогаться дольше, чем семь лет, и все испытания огнем и водой для них ничего не значат.

– Я нисколько не сомневаюсь, что вы говорите правду, – воскликнул Симонто, – но такие вещи случались в былые времена, а теперь никто бы этого не вытерпел.

– Надо, однако, сказать, – заметила Уазиль, – что дворянин этот должен был благодарить свою даму – она ведь направила все его помыслы к Богу.

– Счастье еще, что он по дороге наткнулся на Бога, – воскликнул Сафредан, – удивительно, как с такой тоски он не обратился к дьяволу.

– Вы что, видно, сами обращались к помощи этого господина, когда ваша дама обошлась с вами худо? – спросила Эннасюита.

– Тысячу раз, – отвечал Сафредан, – но дьявол отлично понимал, что муки ада ничто в сравнении с теми муками, которые она мне причинила, и он остался глух ко всем моим уговорам, понимая, что он со всеми своими кознями совершеннейшее ничтожество в сравнении с дамой, которую любят и которая сама любить не склонна.

– Если бы я держалась такого мнения, как вы, Сафредан, – сказала Парламанта, – я бы вообще не стала ухаживать за женщинами.

– Я всегда так пленялся ими, – отвечал Сафредан, – что на каждом шагу совершал непростительные ошибки. Но даже там, где я не властен распоряжаться, я счастлив тем уже, что могу служить прекрасному полу. И как бы ни было велико коварство дам, оно не может умерить моей любви к ним. Но скажите лучше по совести, неужели вы и в самом деле способны оправдать такую суровость?