Любовь-нелюбовь - [67]

Фьямма хотела заставить Илюсьон почувствовать еще больший страх — она была уверена, что человеку, чтобы обрести силы для борьбы, нужно ощутить себя в крайней опасности. Она знала, что страх побуждает человека к действию. Вот уже несколько недель Фьямма работала над тем, чтобы страх пациентки достиг своего предела, но пока безрезультатно.

В тот день с Илюсьон Олоросо случились, по ее словам, ужасные вещи: сначала она рассыпала соль за завтраком, а потом увидела, что зеркальце в ее пудренице разбито. Еще ей перешла дорогу черная кошка, затем пришлось пройти под лестницей, а в довершение ко всему у нее зонтик раскрылся в доме. Все предвещало неминуемое несчастье.

На самом деле причиной пессимизма Илюсьон было то, что ужасная катастрофа, которую она уже столько времени предрекала и которая оправдала бы Илюсьон в глазах окружающих, подтвердив ее правоту и ее пророчества, все никак не происходила.

Выслушав пациентку, Фьямма вдруг подумала, что она, возможно, не так уж и неправа: что-то нехорошее вскоре действительно должно произойти. Она посмотрела на свои руки: пальцы все еще были в трауре по бабочке. Фьямма задумалась, вспомнив принятое ею болезненное решение.

День выдался долгий и скучный. На улице выл и свистел ветер, и когда Фьямма открыла окно, чтобы впустить прилетевшую с новым посланием Апассионату, бешеный порыв ветра отшвырнул голубку так далеко, что Фьямма потеряла ее из виду. В тот день погода не благоприятствовала почтальонам.

Фьямма вышла на улицу. В мыслях у нее царила полная неразбериха. Воспоминания об их с Мартином прошлом разрывали ей сердце, но и мысль о расставании с Давидом вызывала почти физическую боль. Это было слишком. Столько ей не вынести.

Но впереди ее ждало веселье и одновременно печальное зрелище.

Улицы Гармендии-дель-Вьенто были освещены тысячами фонариков, фонарей и свечей — в эту декабрьскую ночь всегда устраивалась иллюминация в честь Пресвятой Девы, и жители города, несмотря на холодный пронизывающий ветер, высыпали на улицы и на балконы, чтобы заполнить их весельем и светом. Фьямма чувствовала себя чужой на этом празднике, и ей стало еще грустнее — когда ты печален, чужая радость не заражает тебя, а лишь усиливает ощущение собственного несчастья. Фьямма почувствовала, что плачет. Кругом царило веселье, а по ее щекам текли слезы. Рядом хохотали детишки.

Они были одеты в карнавальные костюмы — черти, скелеты, вдовы — и несли с собой чучело Старого Года, которое вместе изготовили специально для этого дня: напудрили ему лицо до самых ушей, нарядили в старую рваную одежду, нахлобучили на голову дырявую шляпу, сунули в рот сигару. Чучело по традиции сожгут на большом костре в полночь тридцать первого декабря. Стуча мараками, дети окружили Фьямму — она оказалось в центре танцующего круга. Одна из девочек, одетая "черной вдовой", приблизилась к ней и рукою чучела стала вытирать ей слезы. Фьямма улыбнулась девочке, достала из сумочки банкноту и положила в протянутую ей шляпу, в кото-рой уже позванивали монетки. Так она избавилась от "смерти" — в тот невеселый день Фьямме только ее и не хватало.

В детстве она очень любила эти праздники — запах хвои, фейерверки, новые игрушки, сласти и другие радости Рождества. Но сейчас Фьямму ничто не радовало. Вокруг звучали рождественские гимны, перекрываемые звучащими через громкоговорители зазыв-ными объявлениями больших магазинов и маленьких лавок, звенели колокольчиками "Папы-Ноэли", сновали торговцы лакомствами — ив сердце Фьяммы то оживали счастливые воспоминания, то вновь разрасталась тоска, оттого что ее горести были бесконечно далеки от всеобщего праздника.

Когда Фьямма поднималась по лестнице в свою квартиру, к горлу вдруг подкатила горячая волна и она едва не задохнулась. Она и сама не могла бы объяснить, что с ней происходило — вспомнила ли она детство и мать, жалела ли о том, что матери сейчас нет рядом, или подумала о своих отношениях с Мартином и о скором разрыве с Давидом? Фьямма снова расплакалась.

В спальне шум улицы был почти не слышен, его заглушали другие звуки: в оконное стекло бились, пытаясь залететь в комнату, мириады, как показалось Фьямме, белых бабочек. Но это были не бабочки, а послания Давида, которые ветер швырял в стекло. Фьямма открыла окно, и они влетели в комнату с такой силой, что сбили ее с ног, и она оказалась погребенной под грудой исписанных бумажек, в которых Давид всеми доступными ему способами умолял ее прийти. Он не мог вынести разлуки, он хотел поцелуями сорвать с нее одежду, он хотел любить ее, хотел многое ей сказать. Он не понимал, почему она так внезапно исчезла из его жизни, он ревновал даже к воздуху, которым она дышала, умолял объяснить, чем он провинился, хотел знать, что она о нем думает, не верил, что заслужил такое наказание. Давид Пьедра чувство-вал себя жертвой ужасного ледяного, ветра, что обрушился на город, и страдал от того, что называл "внезапным приступом любви".

После всех этих записок и такого трудного дня Фьямма не могла даже плакать. Она сидела на полу и лишь тихонько всхлипывала. Хорошо, что ее никто не видел. Утирая слезы, Фьямма собрала все записки и кое-как спрятала их. Ее знобило. К тому же температура в комнате и на улице резко падала. Она вышла на балкон, чтобы повесить и зажечь хотя бы несколько цветных лампочек в честь праздника, но не смогла: ветер сорвал с таким трудом повешенную ею гирлянду. У Фьяммы больше не было сил, и она прилегла в гамак, который был свидетелем стольких счастливых и грустных событий в ее жизни. Там ее застал вернувшийся домой муж.