Любовь-нелюбовь - [59]

Поравнявшись с нею, кайман, несмотря на то, что до финиша оставалось совсем чуть-чуть, вдруг остановился как вкопанный, поднялся на задние лапы и напряг все мышцы, словно демонстрируя Эстрелье свою мужскую силу и стать, потом громко чмокнул, словно послал ей поцелуй, подмигнул и продолжил гонку. Он посвятил этот забег Эстрелье. Маргарите опередил соперников на доли секунды и унес на груди как трофей трехцветную ленту, удостоверявшую, что он стал в этот день "Кайманом года". Зрители были потрясены — никто и никогда не видел, чтобы кайман вел себя подобным образом. На Эстрелью и Анхеля, единственных присутствовавших на празднике туристов, смотрели как на богов, словно действия каймана являли собой неразгаданное пророчество, были знамением, сулившим им великую радость или неминуемую беду. Знаком, который был непонятен простым селянам, но о котором нельзя было забывать. Алькальд так об этом и сказал. А потом попросил Эстрелью и Анхеля подняться на помост и объявил, что местные жители единодушно решили подарить им освященный перед началом гонок настоятелем местной церкви образ Святой Девы — Покровительницы Вод, который нес на себе во время соревнований кайман Маргарите.

Эстрелья и Анхель немного растерялись, но потом поднялись на помост вместе с кайманом-победителем, его хозяином, алькальдом и священником. Публика аплодировала и скандировала лозунги, прославляющие Сьенагабелью и ее Праздник Каймана.

Следующее пятничное приложение к газете "Вердад" было полностью посвящено сельским праздникам, о которых говорилось, что они являются безусловным выражением национального духа. Читателей приглашали лучше узнать свой край. В пример приводился недавний праздник в Сьенагабелье, после которого к древней легенде о Томасите прибавилась новая — о двух туристах-богах, взглядом заставивших каймана бежать на двух ногах и при этом выиграть гонки.

Для Фьяммы деи Фьори это была незабываемая ночь. До самого утра любовалась она звездным небом, лежа рядом с Давидом и тая от его поцелуев. Они пытались угадать, что за звезда щекочет толстое брюхо луны — Венера или Марс? У них заболели глаза от перескакивания с одного созвездия на другое, словно они играли в начерченные прямо на небосводе классики. Они купались в лунных морях, вспоминали свои дет-ские приключения и шалости и вместе сделали важное открытие: ночное небо — это просто огромное черное одеяло с множеством крохотных дырочек, сквозь которые пробивается свет жизни.

Рассвет они встретили, танцуя — обнаженными, тесно прижавшись друг к другу, — танго Гарделя. А когда спустились во двор, там их ждала новая скульптура: высохшие отпечатки четырех ладоней, памятник их страсти, в который они превратили обыкновенную глыбу глины. Позднее Давид сделал из нее шедевр, который украсил вестибюль Академии изящных искусств.

В воскресенье вечером на улицу Альмас Фьямма возвращалась если не искушенная в искусстве ваяния, то уж точно искушенная в искусстве любви. Она знала, каким фонтаном искр может взрываться тело, когда к нему прикасаются любимые руки или когда любимые губы будят на рассвете. Она могла вылепить мечту, изваять радость, высечь предзнаменование и обозначить контуры еще неясного пока будущего. Но не успела она еще дойти до дома, как радость сменилась грустью: Фьямма не знала, как ей быть дальше. Как чувствовать себя счастливой в объятиях чужого мужчины — чужого не потому, что он принадлежал не ей, а потому, что она сама принадлежала не ему. От многих пациенток она слышала подобные истории и знала, что так жить трудно, но не представляла, что настолько. В ее душе соседствовали чувство вины за измену мужу и острое наслаждение счастьем, которого никто не мог у нее отнять.

Мартин был уже дома. Стоял на балконе, задумавшись о чем-то. Даже не обернулся, когда она вошла, — пробурчал невнятное приветствие, на которое Фьямма тоже едва ответила: она слишком спешила поскорее оказаться в своей комнате. Фьямма взглянула в зеркало, и ее поразило то, как сияли ее глаза и какой молодой и гладкой была ее кожа. Она совсем не походила на ту Фьямму, какой была еще вчера. Она помолодела, была полна сил, радость жизни переполняла ее. Щеки у нее стали такие розовые, что впервые в жизни ей пришлось прибегнуть к макияжу (потребовался очень толстый слой пудры), чтобы скрыть румянец.

Она не знала, в каком уголке души спрятать свое сокровище. Перерыла весь шкаф в поисках платья, которое скрыло бы то, как изменилось даже ее тело. Наконец успокоилась, сделала усталое лицо и вышла к Мартину спросить, будет ли он ужинать. Сама она и глотка воды сделать не смогла бы.

Мартин ответил, что не голоден и что завтра ему рано вставать, а потому он хочет лечь пораньше. Поцеловал Фьямму братским поцелуем и направился в спальню. Фьямма не хотела ложиться в постель вместе с ним — боялась, что тело выдаст ее, а потому сказала, что побудет немного на балконе.

Ей нужно было покачаться в гамаке и поразмышлять над тем, над чем за несколько минут до этого размышлял на том же балконе Мартин.

Гамак покачивался. И когда он качался в одну сторону, сердце Фьяммы наполнялось радостью, но стоило ему качнуться в другую — и оно наполнялось печалью. И так прошла вся ночь. А утром у Фьяммы была такая тяжелая голова, что она была не в состоянии работать.