Любовь-нелюбовь - [48]

Фьямма распустила волосы, и водопад черных локонов обрушился на ее плечи. Их цвет контрастировал с цветом блузки — Фьямма, как почти всегда днем, была в белом. Она очень любила этот цвет, говорила, что он единственный, в котором собраны все цвета радуги, и что он лучше всего отражает солнечный свет. В ее шкафу висело множество белоснежных льняных блузок одного и того же фасона.

Фьямма вышла на улицу, и на нее пахнуло ароматом цветущих апельсиновых деревьев. Ей показалось, что весь город пропитан этим весенним запахом. Но это было не так: просто у самой Фьяммы было весеннее настроение. Она задержалась перед витриной магазина женского белья — того самого магазина, в котором много дней назад покупала новое белье Эстрелья, — и очень удивилась, поняв, что разглядывает вещи, которые раньше никогда бы ее не заинтересовали. Она шла, улыбаясь каждому встречному.

Свернув в переулок Полумесяца, Фьямма остановилась возле киоска напротив входа в галерею, где была выставка Давида Пьедры, купила какой-то журнал и, делая вид, что читает, стала ждать.

Краем глаза она разглядела фигуру Давида в глубине галереи: он давал указания рабочему, переносившему на новое место тяжелую гипсовую скульптуру. Поняв, что он выйдет не скоро, Фьямма решила зайти в соседнее кафе — вести наблюдение оттуда было приятнее и удобнее.

Прождав почти час и выпив неимоверное количество кофе, Фьямма наконец увидела, как Давид Пьедра выходит из помещения галереи на улицу, переходит на другую сторону улицы и направляется в сторону того самого кафе, за одним из столиков которого сидела она. Давид направлялся туда не потому, что заметил Фьямму, — просто ему захотелось пить, а кафе располагалось как раз напротив галереи.

Фьямма быстро поднялась и зашагала к выходу, рассчитав так, что они неминуемо должны были столкнуться. И, когда это произошло, она с хорошо сыгранным удивлением поздоровалась с Давидом, для которого эта встреча была самым желанным подарком. Он пригласил ее за столик (тот самый, из-за которого Фьямма минуту назад поднялась) и жестом попросил сделать заказ (официант уже держал наготове блокнот и карандаш). Фьямме не пришло в голову ничего лучшего, чем попросить еще одну чашку кофе (про себя она подумала, что такое количество кофеина даром не пройдет и сегодня ночью ей не уснуть). Давид заказал мятный чай, уточнив, что его нужно приготовить "как всегда". Через пару минут официант появился с серебряным марокканским чайником и зелеными, расписанными золотым орнаментом, стеклянными стаканчиками. Фьямме очень понравился свежий запах мятных листочков и то, как официант разливал чай: высоко подняв чайник над стаканом, он лил душистый напиток сильной струей, не пролив при этом ни капли.

Наполнив один стакан, официант по собственной инициативе наполнил и второй. И угадал — Фьямма тут же отодвинула кофе и придвинула к себе стакан с чаем.

Разговор с самого начала получился оживленным. Фьямма извинилась за происшедшее накануне недоразумение. Давид уверял, что ничего страшного не случилось. Постепенно разговор свернул в новое русло — они заговорили об искусстве. Фьямма, как завороженная, слушала рассказы Давида Пьедры, а он все дальше уводил ее в волшебный мир, в котором человеческие руки превращали обыкновенную глину в необыкновенные произведения искусства. Она была ученицей, он — мастером. Он раскрывал ей тайны объема и жеста, досконально и терпеливо объяснял, какими средствами достигается каждая деталь. Рисовал на бумажной скатерти инструменты, используемые скульптором. Подчеркивал, что каждый мастер должен обязательно изготовить их для себя сам. Подробно рассказал о самшитовых палочках и искусстве полировки — раскрыл целый мир, необычайно увлекательный для Фьяммы. Она давно об этом мире мечтала, так что каждое уроненное Давидом Пьедрой зерно упало в благодатную почву. Давид был уверен, что всякий, кто хочет чему-нибудь научиться, должен начинать с глины. Это самый благодатный материал, поскольку его можно мять сколько угодно и сколько угодно можно изменять изготовленную из него форму. Он пригласил Фьямму зайти как-нибудь в его мастерскую и поработать с влажной глиной. Рассказал, как сам начал лепить. Когда он был маленьким, они жили недалеко от карьера, где добывали глину, и Давид с другом играли там в войну. Они пропадали там целыми днями, роя траншеи и заготавливая целые горы комков, которыми потом бросались. Домой мальчишки возвращались усталые, перепачканные глиной, похожие на индейцев. Давид слепил столько "снарядов", что его руки привыкли к глине и полюбили ее. И тогда он понял, что рожден стать скульптором. Все остальное сделало за него одиночество — он был единственным ребенком в семье и чувствовал, что он не один, только когда творил.

Они говорили и говорили, обменивались историями из жизни, а в это время между ними зарождалось, росло и крепло нечто, связывающее их воедино. Им нравилось одно и то же. О чем бы ни заходила речь, их взгляды во всем совпадали. Внезапно Давиду пришла идея прогуляться по индийскому кварталу. Он словно прочитал мысли Фьяммы — она как раз размышляла о том, что Давиду наверняка понравились бы полные экзотических товаров лавочки. Она это чувствовала. Ей казалось, что от него исходит запах редких благовоний, привезенных из какой-нибудь страны таинственного Востока. Фьямма с радостью приняла приглашение. Она совсем забыла о том, что она замужем. Детское возбуждение победило здравый смысл взрослого человека. Она хотела смеяться, видеть, обонять, пробовать на вкус, прикасаться, разделить с кем-то удовольствие от прогулки по рядам индийского рынка. Ей хотелось простых радостей, но пережитых не в одиночку, а вместе с близким ей по духу человеком.