Любовь моя, самолеты - [17]

Поколение пилотов, подросшее непосредственно в предвоенные годы, воспитывалось на лозунге: летать быстрее всех, летать выше всех, летать дальше всех! Так сформулировал нашу главную задачу Сталин. После аэроклуба я попал в Борисоглебск. Когда-то здесь обучался Чкалов, и школа носила его имя. Здесь готовили истребителей. Нам внушали — нет летного звания выше и службы почетнее, чем служба в истребительной авиации. Нам полагалось усвоить: летчик-истребитель — «самый-самый» из всех выдающихся, обласканных уважением авиаторов.

Война в Испании, кстати сказать, и многочисленные награждения «за образцовое выполнение специальных заданий в Н-ских условиях», как это тогда именовалось, очень способствовала росту престижа истребителей. Как мы ни маскировали свое участие в боевых делах Испании, это был «секрет полишинеля». Все знали: наши там, наши дерутся с фашизмом. Истребитель — победитель! Это синонимы.

Даже в Наставлении по воздушному бою, изданному, если память мне не изменяет, в тридцать шестом году, не нашлось места разделу «Вынужденный выход из боя». Само собой подразумевалось: истребитель просто не имеет права не уничтожить противника… Болезнь шапкозакидательства назревала медленно, всю ее опасность мы осознали только в сорок первом и то не сразу… А до того:

Мы чкаловцев имя нигде не уроним,

Когда же придется в бою,

В короткой погоне врага мы нагоним,

И жизнь не спасет он свою…

Такие вот немудреные стишата я кропал для стенгазеты «Контакт», и как ни странно, сие «рукоделие» принимали на ура.

Налетав в школе на истребителях И-5 и И-16 считанные часы, я тем не менее нисколько не сомневался в своем жизненном предназначении: догнать, перехватить, уничтожить.

Первые же месяцы войны со всей очевидностью выявили — самолетов у нас намного меньше, чем летчиков. Молодых пилотов не столько распределяли по строевым частям, сколько распихивали по резервным, запасным и иным тыловым полкам. В числе прочих выпускников я загудел в ближнебомбардировочный и разведывательный полк, даже не подозревая, что «истребительство» мое окончено. Только прибыв в в/ч, номер такой-то, обнаружил казарму, тесно набитую двухъярусными койками, и прочитал в изножье: «Стрелок-радист младший сержант Фокин». Это открытие повергло меня в полнейшее отчаяние. Первым, с кем я попытался объясниться, оказался старшина эскадрильи, усатый флегматичный сверхсрочник. Он невозмутимо выслушал полные пафоса и тоски слова об истинном предназначении истребителя и спокойно спросил:

— Ты талоны на довольствие получил?

— При чем тут талоны, какие талоны?

— Я спрашиваю: талоны в столовую получил?

— Ну получил, получил…

— Тогда все.

С этими словами старшина отвернулся, утратив всякий интерес ко мне, и принялся перекладывать какое-то свое барахло в каптерке. Не успокоившись, я незамедлительно рванул выше. К замполиту. Но и здесь меня ждало разочарование. Война, время суровое, нельзя свое ставить выше общественного, к тому же приказы не обсуждают, приказы исполняют… Раз прислали, надо служить…

Что было делать?

Прежде всего я решил заявить себя как летчик. Сдал зачеты по материальной части Р-10 на отлично. Выполнил контрольно-провозной полет на УТИ-4 и оказался один на один с Р-10. Не хочу вспоминать недостатки этого самолета, конечно, к сорок первому году машина устарела, но источник моей неприязни к Р-10 лежал в другом — Р-10 НЕ истребитель! Выполнив три полета по кругу, я со всей категоричностью двадцатилетнего нахала заявил: самолет — говно, летайте, кому нравится, а я не буду!

Ночь я спал плохо, соображал, как бы мне смыться из этой в/ч, куда я попал, скорее всего, по недоразумению. И хотя в глубине сознания тревожно повторялись комиссарские слова: война… приказы не обсуждают… надо служить, я решил явиться к командиру полка, положить шлемофон на стол и картинно объявить:

— Больше я на Р-10 не летаю.

— Не понял, — совершенно искренне сказал командир, — что, собственно, случилось?

Тут я толкнул речугу, вспоминать которую и сегодня, пятьдесят лет спустя, неловко. Смысл моей идиотской мелодекламации сводился к тому, что истинный истребитель вскармливается для воздушного боя. Скорость, маневр, огонь! Летать на аппарате, который «час думает, реагировать ему на отклонение рулей или нет, для меня просто оскорбительно»… Как ни странно, у командира полка хватило терпения выслушать мой бред до конца.

— Отказ от полетов в военное время — дело, как вы должны понимать, подсудное. Смотрите. Вам жить. Советую подумать. Останетесь при своем решении, подайте рапорт по команде, а пока будем считать: вы ничего не говорили, я, соответственно, ничего не слышал.

Недолго думая, рапорт я сочинил: «Прошу перевести меня в часть, где летают на И-16 или любом другом типе истребителя». Последнее слово я трижды подчеркнул. Гром не грянул. И ничего вроде не случилось, если не считать, что на очередные полеты меня не запланировали, а послали в стартовый наряд. Они летали, а я махал флажками. И… томился неопределенностью.

Прошло пять дней. Среди ночи меня растолкал дневальный. Оказалось, вызывает уполномоченный СМЕРШ — военной контрразведки. Почему сотрудники этой конторы предпочитали ночные беседы дневным, не знаю, но так было.