Любовь - [26]

Карета стояла во ржи за околицей опустелой деревушки. Поезд, необозримая вереница карет, остановился еще прежде, не доезжая деревни, а в противоположную сторону, за ржаными полями раскинулись развалины невиданных замков, дворцов, хоромин, церквей и вовсе каких-то неопределенных каменных хибар — целый город.

Никакого змея Зимка не видела, и это неоспоримое обстоятельство подарило ей вдруг безумную надежду.

— Что это? — хрипло сказала она, имея в виду развалины.

Услужливо в несколько голосов ей объяснили то, что она и сама знала: это блуждающие дворцы, которые собрались тут в чудовищный хоровод вокруг залегшего среди полей змея.

Долго ждать не пришлось, чтобы одно из строений содрогнулось, верхушки полуразрушенных стен заколебались и рухнули, сваливаясь в волнах пыли по откосам битого камня — вытянутые по полю развалины словно присели и стали ниже. Мгновение или два спустя докатился раскатистый, какой-то приземистый гром, а еще малое время спустя, будто перекинувшись, судороги охватили почти целую еще церковку в стороне по правую руку — стройная увенчанная шестилучевым колесом башенка треснула, священное колесо соскочило и, грянувшись оземь, не покатилось, как можно было бы ожидать, а рассыпалось вдребезги. Над развалинами поднималась жаркая пыль, небо за грядою блуждающих дворцов клубилось темно-розовой мглой, похожей на озаренные красным закатным солнцем тучи.

Ставший в полнеба сумрак затягивал взгляд, вызывая потребность проникнуть в потаенный смысл его клубящихся узоров. И в самом деле, медлительно воздымаясь, завязываясь петлями и меняясь, струи призрачной гари складывались в нечто такое… в чем можно было угадать стены и башни. Неверный и смутный замок рос в вышину, в заоблачные выси, где редко бывают птицы, и вот начинал уж терять обличье, колебаться всеми своими статями, обнаруживая прорехи и проталины, расплывался понемногу, как слабый, едва отличный от блеклых небес туман.

— Сказывают, то души блуждающих дворцов воспаряют, — обыденно заметил мужиковатый Селдевнос и, повернувшись с этим замечанием к государыне, несмотря на все свое простодушие, смутился, уразумев тут, что княгиня не расположена поддерживать праздный разговор. В некоторой растерянности он поглядел туда и сюда, отыскивая человека, кому бы всучить неуместное, как оказалось, соображение, и, не отыскав такого простака обок с собою, сокрушенно кашлянул в кулак.

Непроизвольно и против желания, словно с намерением поторопить — не имея сил выносить даже недолгой неопределенности, Зимка бросила вопросительный взгляд на Ананью, который верхом на смирной лошадке оглядывал окрестности из-под руки.

— Небольшая заминочка, — понятливо отозвался он, извиняясь, — надо бы послать отрядец-другой, чтобы разогнали эту шваль — миродеров. Всегда вокруг дворцов это дрянцо — бродяги, бездельники и сумасшедшие. Лезут, как мошкара в огонь.

Обессиленная Зимка, честно говоря, не совсем хорошо понимала, чем бродяги, сумасшедшие и бездельники не устраивают ее палачей. Нелепое заявление Ананьи представилось ей вдруг уловкой, призванной оправдать не объяснимую иначе задержку… задержку, которая предвещает, быть может…

Надежда болезненным сердцебиением приводит Зимку в трепет. Она ничего не говорит и не спрашивает, она позволяет боярам усадить себя за стол, наскоро приготовленный подле избенки с пустыми окнами, пьет и ест, не замечая вкус сладкого вина, которое ей подливают с избытком. Мясо, фрукты и сладости доставляют ей извращенное удовольствие. Она продолжает есть и пить через меру, потому что самая мысль о мере у подножия лобного места кажется ей издевательством, одной из тех насмешек, которые способны еще что-то задеть в цепенеющей душе обреченного. Она продолжает есть и пить, проникаясь суеверным убеждением, что еда и вино сами по себе обладают спасительной жизненной силой. Она продолжает есть и пить с надеждой, что вместе с сытостью ослабеет, наконец, и отпустит все разъедающий, доводящий до изнеможения страх… Но, кажется, это только еще одно, недолгое, преходящее заблуждение.

Судья двух приказов, человек дела, Ананья отлично это понимает. В душе его нет места ни легкомысленным надеждам, ни пустым суевериям, ни даже особенному страху.

Отъехав от деревни в поле на солнцепек, весь в черном, Ананья нетерпеливо оглядывал просторный небесный свод — отсюда, с юго-восточной стороны, ожидал он разрешения некоторых своих затруднений. Досадуя на задержку, Ананья с неудовольствием оборачивался, когда раскатистые сотрясения в воздухе сообщали о новых судорогах того или другого блуждающего дворца — развалины гляделись грядою неровных скалистых холмов, отличных от прилегающих полей и перелесков полным отсутствием растительности. Кое-где, разделившись на отряды, скакали великокняжеские конники, получившие приказ травить миродеров в ближайших окрестностях дворцов, но эта охота мало занимала Ананью, он ждал крылатого вестника из столицы.

Досадливое нетерпение судьи выражалось негромким, но явственным чертыханьем, временами он позволял себе и такие сильные выражения как «старый хрен!» Если что извиняло судью в непозволительной горячности, так это, наверное, то обстоятельство, что даже в полнейшем уединении, в поле, Ананья остерегался называть старого хрена по имени. Так что, застигнутый врасплох или поставленный на очную ставку с каким-нибудь совсем неожиданным свидетелем, предусмотрительный судья всегда сохранял возможность оправдаться тем, что имел в виду самого себя.