Любовь - [26]

На минуту я задержался у стойки с прессой, раздумывая, не купить ли обе вечерки, как их тут называют, иными словами, две самые массовые газеты. Читать их — все равно что вытряхнуть мешок мусора себе на голову. Иногда я так делаю, когда не важно, чуть больше грязи высыплется на меня или чуть меньше. Но сегодня был не такой день.

Я расплатился и вышел на улицу, в асфальте тускло отражался свет мягкого зимнего неба, машины стояли в пробке по всему перекрестку, как бревна в заторе на сплаве. Я пошел по Тегнергатан, где машин было меньше. В окне букинистической лавки, которую я занес в свой список толковых, стояла книга Малапарте, о которой тепло говорил Гейр, и Галилео Галилей в серии «Атлантиса». Я развернул коляску, ногой толкнул дверь и задом вошел в магазин.

— Можно мне посмотреть две книги из витрины? — спросил я. — Галилео Галилея и Малапарте?

— Простите? — спросил меня хозяин магазина, мужчина лет пятидесяти, в рубашке без пиджака, и посмотрел на меня в квадратные очки, сдвинутые на самый кончик носа.

— В окне, — сказал я. — Две книги. Галилей, Малапарте.

— Небо и война, так? — сказал он и протянул руку, чтобы дать их мне. Ванья заснула. Ритмика так ее вымотала? Я потянул на себя рычажок в изголовье коляски и опустил ее в лежачее положение. Ванья во сне помахала рукой и сжала ее в кулак, она так делала, когда только родилась. Врожденное импульсивное движение, которое она постепенно переросла. Но во сне оно продолжало возвращаться. Я убрал коляску с прохода, чтобы никому не мешать, и рассматривал книги по искусству, пока букинист пробивал чек за две мои книги на своем допотопном кассовом аппарате. Раз Ванья уснула, я мог несколько минут спокойно порыться в книгах, и с первого же захода увидел фотоальбом Пера Манинга. Вот так удача! Я вообще очень люблю его работы, но эту серию, с животными, особенно. Коровы, свиньи, собаки, моржи. Каким-то образом фотографу удалось запечатлеть их души. Никак иначе не объяснить взгляд, которым животные смотрят с его фотографий на нас. Абсолютное присутствие, иногда мучительное, иногда пустое, иногда пронзительное. И при этом что-то загадочное, такое, как в портретах семнадцатого века. Я положил альбом на прилавок.

— Он только появился, — сказал букинист. — Интересная книга. Вы норвежец?

— Да, — кивнул я. — Я еще посмотрю.

Я нашел какое-то издание дневников Делакруа и взял их, плюс альбом Тёрнера, хотя редко чьи картины так неудачно выглядят на репродукциях, как его, и книгу Поула Вада о Хаммерсхёйе, и роскошное издание, посвященное ориентализму в изобразительном искусстве.

Только я отдал книги на кассу, зазвонил мобильный. Номера моего почти никто не знает, поэтому приглушенный звук, тихо сочившийся наружу из недр бокового кармана куртки, не вызвал у меня досады. Наоборот. За вычетом короткого обмена репликами с ведущей на детской ритмике я с момента, когда Линда утром уехала учиться, ни с кем не разговаривал.

— Привет, — сказал Гейр. — Что делаешь?

— Работаю над осознанием себя, — сказал я и отвернулся к стене. — А ты чем занят?

— Этим точно нет. Сижу на работе и наблюдаю, как тут народ выеживается. Так что стряслось?

— Я встретил женщину редкой красоты.

— Да?

— Поболтал с ней.

— Да?

— Она предложила мне зайти в ее комнату.

— Ты не отказался?

— Нет. И она даже спросила, как меня зовут.

— Но?

— Но она ведет музыкальные занятия для малышей. Поэтому мне пришлось петь перед ней детские песенки и хлопать в ладоши, с Ваньей на коленях. Сидя на подушечке. Посреди дюжины мамаш с младенцами.

Гейр захохотал в голос.

— Еще мне дали погремушку, чтобы я гремел ей.

— Ха-ха!

— Я ушел оттуда в такой ярости, что не знал уже, что делать, — сказал я. — Зато пригодился мой отрощенный толстый зад. И никому не было дела, что у меня складки жира на пузе.

— Э-эх, — засмеялся Гейр. — А они такие милые и прекрасные. Не пойти ли нам прошвырнуться вечером?

— Это провокация или что?

— Нет, я серьезно. Мне надо поработать часов до семи, а потом можем встретиться в городе.

— Не получится.

— В чем тогда фишка — жить в Стокгольме, — коли мы и встретиться-то толком не можем?

— «Когда», — сказал я. — «Когда», а не «коли».

— Ты помнишь, когда ты прилетел в Стокгольм? И когда ехал в такси, растолковывал мне по телефону значение слова «подкаблучник», поскольку я отказался идти с тобой в ночной клуб?

— В таких случаях надо говорить не «когда», а «пока», — сказал я. — Пока ты ехал в такси.

— Один черт. Важно слово «подкаблучник». Его ты помнишь?

— К сожалению, да.

— И? Какие ты сделал выводы?

— У меня совсем другое дело. Я не подкаблучник, а каблук. А ты — пулен с задранным носом.

— Ха-ха! А как насчет завтра?

— К нам придут Фредрик и Карин.

— Фредрик? Этот типа режиссеришко?

— Я бы не стал так выражаться. Но да, это он.

— Господь милосердный. А воскресенье? Нет, у вас день отдыха. Понедельник?

— Годится.

— Еще бы, в понедельник-то в городе народу полно.

— Значит, договорились: в понедельник в «Пеликане», — сказал я. — Кстати, купил только что Малапарте.

— А, ты у букиниста? Он хороший.

— И дневники Делакруа купил.

— Они тоже вроде славные. Тумас о них говорил, помню. Еще что нового?