Любовь - [8]

Ли назло ничего не ответил.

— Все это было бессмысленно и абсурдно. Бессодержательный акт, но, с другой стороны, вообще все бессодержательно, будто не отбрасывает никакой тени, — кроме моих детей, а я не могу общаться с ними.

Она умолкла. Ли взглянул на нее из-под ресниц, отчасти жалея, отчасти в крайнем раздражении. Молчание затягивалось. Наконец он встал:

— Ладно, мне, пожалуй, пора двигать.

— Крыса ты, — сказала она. — Мерзкий крысеныш.

Ли хотелось только одного: как можно скорее покинуть этот дом, поэтому он готов был согласиться со всем, что бы она ни сказала. Он коротко кивнул:

— Ага, крысеныш. — И подчеркнул: — Рабоче-крестьянская крыса.

При этих словах она подскочила и заколотила по нему кулаками. Он перехватил ее запястья и один раз ударил. Женщина немедленно сникла и недоуменно тронула пальцами свою щеку.

— У нее смешные глаза, — сказал Ли. — И мне она все-таки нравится, если хочешь знать. Говорит мало. И ей все равно придется уйти, наверное, когда вернется мой брат.

В минуты стресса его правильное произношение, усвоенное в классической школе, давало слабину. Его удивило, насколько он сам разволновался, а также то, что он только что сказал; поскольку он всегда говорил правду, то, должно быть, к Аннабель он действительно успел привязаться. Он изумился и моргнул. От хронической инфекции глаза его на свету, от усталости или напряжения постоянно слезились; здесь свет не был ярким, но они слезились все равно. Поскольку прикосновение его кожи стало совершенно невыносимым, она высвободилась из его захвата и в изумлении уставилась на Ли, вспоминая его былую физическую нежность. Ее переполняла боль неверия: она поняла наконец, что те ласки были невольными и фактически к ней никакого отношения не имели: не отдавал он ей никакой дани.

— Тебе вообще какого хрена от меня надо? — несколько злобно осведомился Ли. — Хочешь, чтобы я попросил тебя бросить мужа и уйти ко мне?

— Я никогда этого не сделаю, — немедленно ответила она.

— Ну и вот. — Ли вздохнул. Сейчас он не способен оценить оттенков смысла. Дверь может быть либо открыта, либо закрыта, и люди в общем и целом говорят то, что хотят сказать. А кроме того, он беден, содержать ее с детьми все равно бы не смог, если б даже хотел. Глаза слезились так сильно, что темный силуэт молодой женщины перед ним мерцал.

— Я могла бы устроить тебе в университете большие неприятности, — сказала она.

Теперь пришла его очередь возмутиться.

— Так значит, тетка мне правду говорила о двуличии буржуазии?

Взвыл младенец, и мать еле слышно взвизгнула и. дернулась. Ли переполняла печальная злость.

— Ладно, кончай, — сказал он. — Ты ведь получила то, что хотела, правда?

— Холодное у тебя сердце, я должна заметить.

— Что?

— Ты меня трахнул, а теперь тебе наплевать… — Волосы выбились у нее из-под резинки, лицо пылало.

— Тебя что вообще беспокоит — в смысле, только честно: что тебя так сильно беспокоит?

— Уходи, — ответила она. — Я чувствую себя униженной.

Ли глубоко оскорбился, он был просто в шоке:

— Слушай, как ты вообще можешь считать секс унизительным?

Она запнулась, захваченная врасплох, метнула на него изумленный взгляд и глубоко вдохнула.

— Я могла бы устроить так, чтобы тебя вышвырнули из университета.

— Ну еще бы, — медленно произнес Ли, поскольку начал понимать: она так сильно к нему привязалась, поскольку считала головорезом. — Ну еще бы; и тогда бы я вернулся и избил тебя до полусмерти, верно? Мы с братаном бы вместе пришли. Брата она видела один раз на улице.

— Господи боже мой, — сказала она. — Вы бы и впрямь пришли.

Наверное, она все это время надеялась, что Ли в нее влюбится и вся эта история обретет хоть немного смысла, но если даже так, он этого не осознавал. Ему казалось, что она пользуется им как экраном, на который можно проецировать собственную неудовлетворенность; честный обмен. У него было очень простое понятие о справедливости.

— Уходи, Леон Коллинз, — сказала она. Ли понял, что она подсмотрела его имя в мужниных списках группы: никто никогда не звал его Леоном в лицо, даже преподаватели. Но и ее имени он тоже не знал. Вопли забытого младенца летели за ним, пока он спускался по лестнице.

«Что ж, — думал Ли, — век живи — век учись».

Однако он пришел в крайнее изумление, и ему было очень не по себе. Дома вся комната звенела от клавесинных арпеджио. Аннабель не следила за камином, и от огня осталось лишь несколько красных угольков, поэтому жаркую тьму пробивали только фары беспрестанно проезжавших машин: лучи мигали в голых окнах и северным сиянием играли по телу девушки на белом полу — единственному предмету, нарушавшему пустоту комнаты, если не считать проигрывателя. Музыка закончилась, иголка принялась икать в пустой канавке. Ли подошел выключить аппарат, и Аннабель поймала его за руку.

— От тебя пахнет улицей, — сказала она. — Но ты был с какой-то женщиной.

— Ну, и да, и нет, — ответил Ли, всегда говоривший только правду. — Тебе от этого неприятно?

Слова он произносил очень нежно, ведь беспокойство ее было таким бесстрастным. Она немо покачала головой, и без единого звука по ее щекам потекли слезы.