Любовь к жизни. Рассказы - [243]

Мы напали на эту покинутую хижину после дня тяжелого пути. Собаки были накормлены; обеденная посуда вымыта; постели приготовлены. Мы наслаждались тем приятным часом, который наступает на аляскинском пути ежедневно, но лишь раз в течение дня. Это час, когда усталый путник, перед тем как улечься, выкуривает свою вечернюю трубку.

Кто-то из прежних обитателей хижины украсил ее стены иллюстрациями, вырезанными из журналов и газет. Эти-то картины и привлекли внимание Ситки Чарли с момента нашего прихода, два часа назад.

Он напряженно изучал их, переходя от одной к другой и снова возвращаясь к прежним. Лицо его было озадачено.

– Ну? – прервал я наконец молчание.

Он вынул трубку изо рта и сказал просто:

– Я не понимаю.

Затем снова закурил и снова вынул трубку, чтобы указать ею на картину из «Полицейской газеты».

– Это картина… что она значит? Я не понимаю.

Я посмотрел на рисунок. Человек с преувеличенно злым лицом падал навзничь на пол, прижимая руку театральным жестом к сердцу. Над ним, с лицом не то падшего ангела, не то Адониса[80], стоял другой человек с дымящимся после выстрела револьвером в руке.

– Один человек убивает другого, – ответил я, чувствуя, что и я разделяю его недоумение и нуждаюсь в объяснении.

– Почему? – спросил Ситка Чарли.

– Я не знаю, – признался я.

– В этой картине только конец, – сказал он. – Она не имеет начала.

– Это – жизнь, – сказал я.

– Жизнь имеет начало, – возразил он.

Я не знал, что сказать. В это время его глаза остановились на соседней иллюстрации. Это была репродукция чьей-то картины «Леда и Лебедь»[81].

– Эта картина, – сказал он, – не имеет ни начала, ни конца. Я не понимаю картины.

– Посмотри на ту картину, – сказал я, показывая на третий рисунок. – Она имеет смысл. Скажи же мне, что она означает.

Он несколько минут изучал рисунок.

– Маленькая девочка больна, – сказал он наконец. – На нее смотрит доктор. Они всю ночь не ложились, смотри, в лампе нет масла, первые лучи утреннего света входят в окно. Это очень опасная болезнь; может быть, она умрет. Поэтому доктор смотрит так сурово. Это ее мать. Это очень опасная болезнь, потому что голова матери лежит на столе и она плачет.

– Как ты знаешь, что она плачет? – прервал я его. – Ты не видишь ее лица. Может быть, она спит.

Ситка взглянул на меня, словно внезапно удивившись, а затем внимательно посмотрел на картину.

Очевидно было, что он не обдумал своего впечатления.

– Может быть, она спит, – повторил он. Он внимательно изучал изображение. – Нет, она не спит. Плечи показывают, что она не спит. Я видел плечи плачущей женщины. Мать плачет. Это очень опасная болезнь.

– И ты понимаешь картину? – воскликнул я.

Он покачал головой и спросил:

– Маленькая девочка – она умрет?

В свою очередь я молчал.

– Умрет она? – повторил он. – Ты – художник. Может быть, знаешь.

– Нет, я не знаю, – признался я.

– Это не жизнь, – категорически заявил он. – В жизни девочка умрет или выздоровеет. В жизни что-нибудь случится. На картине ничего не случится. Нет, я не понимаю картины.

Он был явно разочарован. Он хотел понять все, что понимают белые люди, и здесь – в этом вопросе – это ему не удавалось. Я чувствовал вместе с тем, что в его вопросах был вызов. Он хотел во что бы то ни стало заставить меня разъяснить ему мудрость картины.

Нужно сказать, что у него были поразительные способности мыслить образами. Он видел жизнь в образах, чувствовал ее в образах, обобщал посредством образов. Но он не понимал образов, выраженных при помощи красок и линий другими людьми.

– Картина – кусок жизни, – сказал я. – Мы рисуем жизнь так, как ее видим. Представь себе, Чарли, что ты идешь по тропе. Ночь. Ты видишь хижину. Окно освещено. Ты смотришь в окно в течение одной или нескольких секунд, ты видишь что-то и затем продолжаешь путь. Быть может, ты увидел человека, который писал письмо. Ты видел что-то, не имевшее ни начала, ни конца. Ничего не случилось. И все же ты видел кусок жизни. Ты запомнил его. Этот кусок жизни – словно картина в твоей памяти. Окно – рамка картины.

Он, видимо, заинтересовался, и я знал, что в то время, как я говорил, он представил себе окно и, заглянув, видел человека, пишущего письмо.

– Есть одна картина, которую ты нарисовал. Я ее понимаю, – сказал он. – Это правдивая картина. В ней много смысла. Она в твоем домике в Доусоне. Это стол игры в «фараон». За столом люди играют. Игра идет большая. Играют без ограничения ставки.

– Почему ты знаешь, что играют без ограничения? – спросил я с интересом. Я был рад услышать беспристрастное суждение о моей работе такого человека, который знал только жизнь, а не искусство и был исключительно художником действительности. К тому же я очень гордился этой картиной. Я назвал ее «Последняя ставка» и считал, что это одно из лучших моих произведений.

– На столе нет золота, – пояснил Ситка Чарли. – Люди играют на марки. Это значит, что нет ограничений. Один человек играет желтыми марками. Может быть, одна желтая фишка стоит тысячу долларов, а может быть, и две. Другой играет красными. Может быть, каждая из этих – пять тысяч долларов, а может быть – тысяча. Это очень большая игра. Все ставят очень высоко. Почему я это знаю? Ты нарисовал банкомета с румянцем на лице (я был в восторге). Ты нарисовал понтера