Любовь к электричеству: Повесть о Леониде Красине - [56]

– …Мы должны заявить правительству наши решительные требования о созыве Учредительного собрания!

– Кто такой? Что за енарал? Откуда взялся? – интересовались в толпе.

– Это наш революционный генерал Аверьянов, председатель союза служащих, – объясняли знающие люди.

Оратор сменял оратора.

– Товарищи, в Европе одна лишь Россия да еще Турция влачат путы самодержавия… Долой рабство! Пролетариат всех стран борется с капиталом… Только демократическая республика может дать права рабочему народу!

Разговоры в толпе:

– Позвольте, господа, где мы находимся? Ругают царя, церковь, и все это безнаказанно?

– Да вы с луны, что ли, свалились?

– Товарищи, читали, что заявил этот дубина Дубасов? Полюбуйтесь… «Я принимаю свое назначение на пост московского генерал-губернатора как назначение на боевой пост»…

Дальше еще похлеще! «За повреждение телефонных и телеграфных столбов… в некоторых случаях караются смертной казнью…» Каково? За столб – человека! Вот вам и неприкосновенность личности!

– Слышали, Ростовский полк взбунтовался!

– Две трети войск отказываются стрелять!

– Господа, победа будет за нами!

– Тише! Тише! Это большевик Литвин-Седой! Чрезвычайное сообщение!

С крыльца молодой еще человек с белыми волосами кричал надорванным голосом:

– По поручению Московского комитета эсдеков сообщаю! Московский Совет рабочих депутатов принял решение о вооруженном восстании!

Толпа пронесла девушек через Театральную, по Манежной, по Тверской… Здесь им удалось выскочить в Камергерский переулок, который тоже был полон народу, но там можно было двигаться и по своей воле. При свете рано загоревшихся фонарей у подъезда Художественного театра под редкими крупными снежинками, с белыми бордюрами на карнизах Камергерский напоминал какой-то странный, как из сна, по-новогоднему, по-рождественски торжественный зал.

С крыльца театра кто-то тоже говорил речь, кто-то с непокрытой головой, уж не Станиславский ли?.. Какой-то юноша, быстро шагая, передал девушкам толстые пачки листовок и со словами «разбрасывайте, разбрасывайте» исчез в подъезде. Вдруг возник нечеловеческий крик, все обернулись на этот крик и увидели, что среди толпы пляшут лошади и тускло в ранних сумерках поблескивают над головами лошадей клинки.

– Товарищи, без паники! Товарищи, дадим отпор! Сопротивляйтесь, товарищи! – пронеслось по толпе.

Бухнул первый выстрел. Таня вдруг увидела совсем близко от себя молодую женщину, которая, деловито задрав юбки, вытащила из-за чулка револьвер и часто стала палить. Таня вспомнила, что и у нее в муфте спрятан крохотный «бульдог», выхватила его и, радостно вскрикнув, выстрелила в воздух.

– Ух, сволочи! – тяжело выдохнул кто-то совсем рядом, и мимо пронеслось, скрипя подпругой, остро пахнувшее тело лошади с сапогом драгуна. Вслед за этим сразу же Таня увидела шатающегося и мычащего от боли человека с рассеченными руками и лицом. Человек упал. Таня бросилась к нему, и в это время со стороны Большой Дмитровки – словно рухнула громадная поленница дров – прогрохотал залп. Плотный ряд серых шинелей, закрывая весь проход улицы, устремился в Камергерский.

– Лиза! Сима! – отчаянно закричала Таня.

В толпе уже мелькали черные шинели городовых, дворницкие бляхи… Кто-то рванул Таню за плечо.

– Ага, с ливальверчиком!

– Товарищи, нужно, пока не поздно, захватить Николаевский вокзал, прервать связь с Петербургом. Оттуда нам угрожает главная опасность!

– Но оттуда мы ждем и помощи!

– Это дело железнодорожной дружины.

– У них мало сил. На вокзале железнодорожный батальон, две роты, эскадрон и две пушки…

– Пропустите, пропустите, я член Федеративного комитета. Товарищи, я принес ужасную новость – час назад в Косом переулке арестован Федеративный Совет.

– Без паники, товарищи!

Николай Берг прибежал домой в шинели с оторванным лацканом, мелькнул в зеркалах взлохмаченный, с горящими глазами.

«Все-таки мы с Павлом – одно лицо», – подумал невольно он, но тут же эта мысль была захлестнута потоком, водопадом других мыслей, среди которых была одна, поразившая Николая.

«Только политические лозунги! Ни одного экономического – вот что удивительно! Эти огромные толпы забитых, почти неграмотных людей требуют конституции, демократии, уважения личности! Что они знают про демократию? Они одержимы, они готовы сразиться с чудовищной силой! Безумцы! Будет кровавая баня!»

Шаги его гулко разносились по огромному дому.

– Павел! – крикнул он. – Лиза! Таня! – голос раскатился по лестницам и комнатам, и Николай сразу же понял, что дом пуст. Он пробежал все-таки через холл, распахнул несколько дверей, потом спустился в подвал.

Здесь, как всегда, орудовали «блаженненькие», как их называла Сима, студенты-химики. Студенты весело насвистывали какой-то кекуок.

– Простите, милостивые государи, за вторжение, – процедил сквозь зубы Николай, – но не видели ли вы кого-нибудь из хозяев этого дома?

– Пашка, должно быть, на фабрике, Колюня, – с поразившей Николая фамильярностью сказал один из «блаженненьких», – а девочки, наверное, гуляют…

«Девочки гуляют!» Артиллерия уже бьет вдоль Тверского бульвара, повсюду дерутся, а «девочки гуляют», – Николай в бешенстве вылетел из подвала, снова пробежал по темной, в таинственных бликах и тенях гостиной, повернул выключатель – света не было: забастовка.