Любовь, исполненная зла - [12]

Я топтала рассветные травы.

Из-под ног снегирями зори взлетали.

Ради горькой моей славы

люди имя моё узнали.

Я — чудовище! Полулошадь!

Но мерцают груди, как луны.

Моя жизнь — это скорбная ноша,

насмешка злая фортуны.

Не знаю, вспомнила ли Д., когда писала стихотворенье «Монолог женщины-кентавра», что у Рубцова есть стихотворенье о встрече с лошадью глубокой ночью. И в том, что и он, и она написали такие стихи, есть что-то мистическое, словно бы вечное продолжение их рокового поединка. Николай Рубцов избегал тёмного мирового пространства, исполненного слепых и неподвластных человеку сил, и в этом был близок к Фёдору Тютчеву с его противостоянием хаосу: «ночь хмурая, как зверь стоокий, глядит из каждого куста», «и бездна нам обнажена с своими страхами и мглами», «о, страшных песен сих не пой про древний хаос, про родимый». Рубцов страшился беззвёздного и безлунного мрака, «шипящих змей» и «чёрных птиц».

Когда стою во мгле —

душе покоя нет

и омуты страшней,

и резче дух болотный.

……………………………………

И вдруг очнусь — как дико в поле! Как лес и грозен и высок.

Бывали мгновения, когда, будучи не в силах очеловечить животную тьму, он в страхе отступал в сторону:

Мне лошадь встретилась в кустах,

И вздрогнул я. А было поздно.

В любой воде таился страх,

В любом сарае сенокосном…

Зачем она в такой глуши

Явилась мне в такую пору?

Мы были две живых души,

Но неспособных к разговору.

Мы были разных два лица,

Хотя имели по два глаза.

Мы жутко так, не до конца

Переглянулись по два раза.

И я спешил — признаюсь Вам —

С одною мыслью к домочадцам,

Что лучше разным существам

В местах тревожных не встречаться.

Жаль, что стихотворенье о полулошади-полуженщине Д. написала после смерти Рубцова, а то, прочитав его, он, может быть, послушался бы своего предчувствия, «что лучше разным существам в местах тревожных не встречаться».

Сначала мне было странно сознавать, что у женщины из деревенского советского простонародья в душе было столько гордыни, что после преступления она словно вознесла себя на пьедестал. Она поистине «не отличала славы от позора». «Моя судьба надменно высока»; «в гордыне моей темнокровой»;

«но только помни, помни — в горе

опора лишь в самой себе,

в своём немыслимом позоре,

в своей немыслимой судьбе»…

Пусть под свист и аплодисменты

упаду я, но в тот же миг,

о душа моя, крылья легенды

понесут твой немеркнущий лик.

Потому и на судебный процесс она смотрела, как на жалкий фарс, недостойный её имени и её деяния. В стихотворенье «Суд» она смеётся над людским правосудием, её кровь, её природа, её воля, как ей кажется, выше ничтожной и пошлой юридической казуистики:

Ударил в лицо, как из дула,

толпы торжествующей вой,

и я отрешённо качнула

отпетой своей головой.

В тюрьму? О, как скучно и длинно

гудит этот весь балаган!

В тюрьму? Ну, а если невинна,

Как в гневе своём океан!

В этих стихах есть признание преступления (пере-ступить!), но не вины.

Из акта судебно-психиатрической экспертизы от 9.III.1971 года:

«Сожалеет о случившемся. Понимает всю тяжесть своего поступка, но полностью виновной себя не считает и то, что произошло, называет «смертельным поединком».

В первое время после приговора Д. ещё была способна с предельной искренностью воскликнуть:

Что натворила! Отреклась

в порыве ревности жестокой,

и жизнь моя оборвалась

на ноте гибельно высокой.

А ревность её была особой — не к какой-то земной сопернице, а к нему самому, якобы желавшему силой взять её душу, пленить её, сделать подвластной себе… Она не понимала одного: «в борьбе неравной двух сердец» в жертву будет принесено более беззащитное, более открытое и неспособное к ненависти и сопротивлению сердце поэта, писавшего свои стихи, в отличие от неё, «неоскорбляемой частью души» как сказал М. Пришвин о поэзии.

Она отторгала от себя его мир. Как отторгает телесная ткань вторжение чужеродного организма. Но если это так — то можно ли судить ткань за то, что в ней живёт и действует инстинкт самосохранения…

Краски дня были слишком резки,

и в глазах моих, в сини накала

не заметил ты грозной тоски,

дерзновенного бунта начала.

Из стихотворения, которое начинается строками: «Невозможно, чтоб ты одолел, покорил меня всю безраздельно».

* * *

Конечно же, предположение М. Сурова о том, что Рубцов стал «не нужен» Дербиной и что она перестала «терпеть его выходки» лишь потому, что ей с дочерью местные власти «отказали в прописке» на рубцовскую жилплощадь, несерьёзно и даже унизительно для Д. При чём здесь прописка, если она, судя по её стихам, всю свою творческую жизнь примеряла на себя роль «роковой женщины», играющей мужскими судьбами?

Когда толпа шпыняет мне в бока,

когда через меня куда-то рвутся,

моя душа, надменно высока,

мне не велит за всеми вслед рвануться.

Когда глаза, мои глаза шалят,

намеренно волнуя плоть мужскую…

На пути к этой соблазнительной власти Д. легко перешагивала через прошлые свои романы.

А что мне брачные обеты,

пусть ветер обвенчает нас;

или:

Но при муже мне быть не место,

мне счастливою быть негоже…

Женское тщеславие, опиравшееся на талант, вскружило ей голову настолько, что она уверовала в свою безраздельную власть над поэтом и, совсем уже впав в горячечное состояние от успешного исполнения роли, решила, что поэтическое бессмертие — вот оно, рукой подать!