Любовь или смерть... - [10]
— «Mile End Hospital»! Пожалуйста, только быстрее! — тревожно говорю таксисту.
Меня продолжает колотить. Нервный тик. Грызу ноготь и постоянно прошу водителя давить на газ. Смотрю в окно. Мой мозг зависает…
— Приехали! — громко повторяет несколько раз водитель такси.
Словно пробуждаюсь ото сна. Достаю деньги, протягиваю.
— Сдачи не нужно! — говорю, хлопая дверью.
Иду быстрым шагом. Врываюсь в госпиталь. Вижу стойку ресепшена, подхожу к ней.
— Скажите, скажите, где моя мама? — кричу на девушку за стойкой.
— Успокойтесь, мисс! Назовите имя вашей матери.
— Эмили. Эмили Томсон. Пожалуйста, скорее! Она должна была поступить вчера. Автокатастрофа…
— Так, сейчас! Одну секунду. Эмили Томсон? — Долгая волнительная пауза. — Она в онкологическом отделении на третьем этаже, ее буквально только что перевели из реанимации в палату номер триста сорок восемь.
— Онкологическое отделение? Вы ничего не путаете?
Девушка смотрит на меня пустыми глазами, затем утыкается в монитор компьютера.
— Нет…
Отхожу от стойки.
— Девушка! Девушка, наденьте халат!
Игнорирую. Бегу по ступенькам. Сейчас меня не волнуют ваши халаты…
Поднявшись на третий этаж, пытаюсь сориентироваться. Триста сорок, триста сорок один, вижу отца, он ходит вокруг палаты туда-сюда, как маятник на старинных часах. Подхожу к нему в надежде получить вразумительные ответы на кучу вопросов.
— Как мама? — тихо спрашиваю с отдышкой.
— Она отделалась легкими ушибами и одной парой ссадин. Ничего серьезного, — тяжело отвечает. По его лицу видно, что он чего-то не договаривает. Очень расстроен.
— Ничего серьезного? Тогда почему ее привезли в реанимацию, и теперь она в онкологическом отделении? Что за, черт возьми?
— Это другое, Люси. Твоя мать очень больна. Эмили не хотела говорить тебе об этом, но обстоятельства сложились так. В общем, я считаю, что ты должна, обязана знать. Три месяца назад у нее обнаружили глиобластому4. На предпоследней стадии. Опухоль растет с очень большой скоростью. Ты же знаешь свою мать… Она отказалась от химии и любого другого лечения, волшебные препараты чуть-чуть замедляли процесс, скрывая симптомы, но болезнь все равно продолжает прогрессировать. Вчера ей стало плохо за рулем, она потеряла сознание. Паренек, в машину которого она врезалась, вызвал скорую, и ее привезли сюда. Мне очень жаль, что ты узнаешь об этом вот так…
Все это никак не укладывается в моей голове. Вчера утром она была такой веселой и здоровой, а сейчас я узнаю не диагноз, а приговор…
— Сколько? — спрашиваю, свесив голову вниз.
— Две или три недели, от силы месяц. Крепись, моя хорошая, — обнимает. — Нам остается только смириться!
— Смириться? Смириться и ждать? — Вырываюсь из объятий. — Как ты можешь говорить такое…
Падаю на больничное сиденье возле палаты. Из глаз украдкой срываются соленые капли.
— Она сейчас без сознания, но скоро должна очнуться. Поеду домой, возьму некоторые вещи, ты со мной?
— Нет! Я остаюсь здесь!
Я просидела несколько часов в аморфном состоянии. Перед моими глазами то и дело мелькают врачи и безнадежно больные, которые проживают последние дни в этом мире…
Странно. Очень странно, что до аварии я никогда не задумывалась о том, что на самом деле — смерть. Что такое жизнь? Почему кому-то дано прожить много счастливых дней, а кому-то намного меньше?
Кто же определяет часы? Или, быть может, никто, и во всем этом нет никакого смысла? Все люди рождены, чтобы вот так просто умереть, и ничего более? Неужели моё время тоже так быстро протечет?
Мои представления о мире были наивными детскими иллюзиями. Когда взрослеешь, он рушится. Сложно строить новый мир, поверх опустевших руин.
Неделю спустя…
— Люси!
Поднимаю голову, вижу Синди. Рядом с ней стоит Тиша. Они нервно сжимают пальцы. Синди немедля садится рядом со мной и берет мою руку.
— Все будет хорошо! Мы рядом, вместе с тобой, — говорит Тиша, опуская вниз свои глаза.
— Спасибо вам, ребята, за все. Я очень благодарна, что вы есть у меня! Только вы и остались…
— Брось! Ну чего ты плачешь, бедненькая моя? — Синди прижимает меня к себе и обхватывает обеими руками.
— Что говорят врачи? — спрашивает Тиша.
— Да ничего они не говорят! Они только лишь могут колоть ей морфий, чтобы она не чувствовала ужасной боли, или ускорить процесс…
Отец выходит медленно из палаты. Рукой прикрывает дверь, смотрит на меня. «Она хочет поговорить с тобой», — вздыхая, говорит. Встаю с кресла. Подхожу к двери. Останавливаюсь. Не могу открыть. Рука не поднимается…
Я не могла смотреть на ее немощное тело, которое с каждым днем становилось более хилым, слабым и немощным, из нее будто высасывают энергию злые духи. Я не могла смотреть в ее чистые, голубые, но меркнущие глаза. Я считала, что страшнее смерти ничего не может быть, но, как оказалось, это не самое страшное. Смерть лишь облегчение. Наблюдая за мамой, я поняла кое-что еще… Смотреть на умирающего самого дорогого, любимого человека и знать, что ты не в силах ничего сделать, — вот что на самом деле страшно.
Набрав воздух в легкие, захожу в палату. Стоит едкий запах хлора и спирта. На руках мамы висят какие-то провода. Кругом торчат разные трубки. Капельница и много разных таблеток разбросаны на тумбе. А в вазе уже увядшие розы, которые пора бы выкинуть. Это зрелище не для слабонервных…
