Любовь и зло - [17]

— Пора пойти к Никколо. О призраке поговорим позже.

— Да, есть еще одно. В тот первый вечер я молился, исполненный гордости. Я знаю это наверняка.

— Это со всеми случается. И разве можно не гордиться, когда просишь что-то у Господа? Но ведь Он велит нам просить. Он велит нам просить, как Соломон просил о мудрости.

Виталь призадумался и, кажется, немного успокоился.

— Как просил Соломон, — повторил он шепотом. — Да. Так было и у меня. Я сказал Ему, что хочу обладать всеми этими дарами, дарами духа, разума и сердца. Но было ли у меня подобное право?

— Идем, — предложил я. — Отправимся к твоему другу Никколо.

Виталь медлил, как будто прислушиваясь к какому-то далекому звуку. И мы оба поняли, что в доме стоит тишина, и стоит уже некоторое время.

— Тебе не кажется, что диббук слушал наш разговор? — спросил он.

— Возможно, — согласился я. — Если он производит звуки, то, наверное, в состоянии слышать их?

— Да благословит тебя Господь, я так рад, что ты появился! — воскликнул Виталь. — Приступим же к делу.

Он стиснул мою ладонь обеими руками. Он был страстный человек, темпераментный, и я понял, как сильно он отличается по духу от тех, с кем я встречался в прошлый раз, — они, несмотря на всю свою страстность, не обладали его горячим средиземноморским темпераментом.

— Представляешь, я даже не знаю, как тебя зовут! — воскликнул Виталь.

— Тоби, — ответил я. — Теперь же пойдем к больному. Пока я буду играть, и понаблюдаю, послушаю и скажу наверняка, отравлен ли твой пациент или нет.

— Но это просто невозможно!

— Я не говорю, что отравитель ты, Виталь, это может быть кто-то другой.

— Но, говорю тебе, Тоби, нет ни единого человека, который не любил бы Никколо, всем вокруг невыносима мысль, что мы можем его потерять. Здесь кроется какая-то кошмарная тайна.

На улице по-прежнему стояла толпа, но теперь к иудеям присоединились посторонние зеваки, причем злобные лица некоторых совершенно мне не понравились.

Мы протолкались между людьми, не произнося ни слова, и, когда выбрались в оживленный переулок, Виталь прошептал:

— Сейчас иудеям живется здесь вольготно. Самого папу пользует врач-иудей, он мой друг, и ученых-евреев повсюду привечают. Кажется, у любого кардинала в свите имеется ученый-иудей. Но все может измениться мгновенно. Если Никколо умрет, то пусть Господь сжалится надо мной. Из-за этого диббука меня обвинят не только в отравлении, но еще и в ведовстве.

Я кивнул, хотя в основном был озабочен тем, чтобы не натыкаться на прохожих, уличных торговцев и нищих. Таверны и харчевни, источавшие запахи еды, влекли к себе посетителей, внося свою лепту в толчею на узкой улице.

Но спустя несколько минут мы уже добрались до дома синьора Антонио, и нас сейчас же впустили в громадные чугунные ворота.

6

Нас немедленно ввели в просторный двор, где вокруг журчащего струями фонтана стояло множество деревьев в кадках.

Согбенный и сморщенный старик, отперший нам ворота, озабоченно затряс головой.

— Сегодня молодому господину еще хуже, — сказал он, — я боюсь за него. Синьор Антонио только что спустился от больного и не идет к себе. Он все еще ждет вас.

— Это хорошо, хорошо, что господин Антонио еще не ушел, — сейчас же отозвался Виталь. И доверительно сообщил мне: — Когда Никколо страдает, страдает и Антонио. Этот человек живет только ради сыновей. У него есть его книги, его пергаменты, он постоянно дает мне работу, однако без сыновей мир для него не существовал бы.

Мы вместе поднялись по широкой роскошной лестнице с низкими ступенями из шлифованного камня. А затем вошли в длинную галерею. Все стены были увешаны чудесными гобеленами с изображениями гуляющих дам и галантных кавалеров, занятых охотой, большие фрагменты стен расписаны великолепными фресками с пасторальными сюжетами. Живопись показалась мне исключительно прекрасной, если не работами Микеланджело или Рафаэля, то уж точно их учеников или подмастерьев.

В следующий миг мы уже шли по анфиладе, в комнатах которой были мраморные полы, застеленные персидскими и турецкими коврами. По стенам танцевали великолепно написанные классические нимфы в райских садах. В пустой анфиладе лишь время от времени посреди какой-нибудь из комнат попадался длинный стол из полированного дерева. Другой мебели не было.

Наконец двустворчатые двери открылись в просторную, богато украшенную спальню, почти темную, потому что единственный источник света явился вместе с нами. Здесь и лежал среди подушек, под громадным золотисто-красным балдахином Никколо, бледный, с лихорадочно блестящими глазами.

У него были густые светлые волосы, отдельные пряди липли к потному лбу. На самом деле он так метался в лихорадке, что мне захотелось попросить, чтобы кто-нибудь сейчас же умыл ему лицо.

Так же очевидно было и то, что молодой человек отравлен. Я видел, что взгляду него туманится, руки неудержимо дрожат. Секунду он смотрел на нас так, словно не видел.

Меня охватило болезненное предчувствие, что количество яда в его крови уже превысило критический уровень. Я едва не ударился в панику.

Неужели Малхия послал меня сюда, чтобы я постиг горечь поражения? У постели сидел почтенного вида пожилой господин в длинном одеянии из бордового бархата, в черных чулках и кожаных туфлях, украшенных каменьями. У него были густые, совершенно белые волосы, растущие на лбу треугольным выступом — примета, предвещающая раннее вдовство. При виде Виталя старик просиял, однако не произнес ни слова.