Любовь и смерть Ивана Чагина - [36]

Не любит русский перемен. Но уж если чего захочет, то вынь ему и положь. Поверит в любую дикую сказку, что при коммунизме всё будет бесплатно, сколько хочешь, столько и клади в свою торбу. Верит русский человек с детства в то, что скатерть-самобранка даром накормит и напоит, а шапка-невидимка поможет безгрешно и безнаказанно воровать, убегая от ответственности в сапогах-скороходах. Не верит Иван в эти россказни, считая пропагандой врагов. Анализирует, стараясь понять — зачем нужно было подписывать унизительный мирный договор, выводя из войны страну, но отдавая свою территорию. Не понимает действия партийных руководителей. Получается, что сработано на руку врагам, но сколько можно воевать, сколько народу ушло на убой без особой цели и нужды?

Вычитаны и подписаны полосы. Стучит машина. Крутит рукоять привода красноармеец. Пар от него валит. От чая Пожарская не отказалась, но пила с неохотой, не притрагиваясь ни к салу, ни к хлебу.

— Печь, проверьте, Ванюша, поспешим на праздник. Пахнет тут самосадом, как в общественной курительной комнате. Аппетит тупеет. Я — пойду, открою дверь, чтоб не так было темно. Лампу погасите, двери закроете на замки.

В коридоре узком и тёмном налетел Чагин на Катеньку, предполагая, что она у входной двери. Теряя равновесие, непроизвольно обнял её. Почувствовал, как шею обвили крепкие руки, а губы просто припекло жарким поцелуем. Так или немного иначе написали бы авторы рыцарских романов.

— Бешеный, — шептала Пожарская, задыхаясь. Силища у тебя. Ты сломаешь меня, бешеный. Что ты всё ищёшь? …Как у всех. — Катя отталкивала Чагина, не справляясь с дыханием. — Что ты делаешь со мной. Я веди и умереть так могу. Ну, хватит. Подожди. Ты растрепал меня, как веник. Пойдём…

Идти не очень далеко. В особняке купца Дранкина сделали гостиницу, незаметно заселились приезжие учителя сельскохозяйственной школы, которую Гребнев посчитал лишней и закрыл. Пожарская преподавала ботанику, но с организацией редакции газеты, её перевел, так как она публиковала в губернской газете в прошлой жизни небольшие рассказы о природе. Этого было достаточно, чтобы из неё сделать журналистку.

Чагин переложил пистолет в карман, снял с предохранителя. Война дала уроки строгие и неповторимые. Нечищенная винтовка, лежащая где-то на завалинке, в критическую минуту не могла спасти хозяина. Боец, не научившийся быстро и метко стрелять, не мог помочь ни себе, ни другу. Улица пуста. Редкий собачий брёх вплетался в скрип снега. Иван пристроил узелок с едой за пазуху. Катя сняла очки, упрятала в муфту, уверено взяла его под руку. Он никогда ещё так не ходил, постоянно сбивался с размереного шага. Запах Катенькиной муфты, ощущение тёплой руки, заставляли волноваться. Это волнение заставляло думать об ужине, который впереди. Иван часто представлял себе, как когда-ибудь они будут вот так идти по улице, слушая скрип снега под ногами.

Старая луна смотрела на идущих и грустила. Два человека обнимали друг друга, зачем-то касались губами губ. Может быть, они не могли без этого жить. Возможно, у них была какая-то цель. А может быть, лаская друг друга, вспоминали прошлое время, прежних друзей, представляя их рядом, думая, что это ихние глаза сияют рядом, выплёскивая волны нестерпимого счастья, без которых мир для них стал бы пустым и пресным.

— Кто тебя так целоваться учил? — с ласковой издёвкой спросила Катя. — Совсем никто. Так не бывает. Ты грызёшь меня, как тигр. Мои губы превратились в жалкие лохмотья.

— Так бы и съел всю…

— Ты пожиратель женщин?

— Только одной, тихо проговорил Иван, вспомнив Грушу, её голос, ласковые прикосновения рук.

— Ванечка, вам поцелуйную грамоту преподавали в кружке политграмоты? …Не обижайся. Вас вульгарные девки учили быть грубым, причинять боль, а женщину ласкать нужно, а не обгрызать, как кусок сахара.

…Луна закачалась, а звёзды посыпались с близкого неба на заснеженные крыши, улицы и переулки уездного городка. Чагин не мог понять жив он или, его нет на земле. В висках отчаянно молотили серебряные молоточки, а сердце трепетало, как воробей в клетке. Он понял, что душа существует. Когда ему становилось страшно, душа металась, пытаясь спасти его, а сейчас она дрожит, играет от сладкой радости, переливается всеми мыслимыми цветами. Когда ихние зубы нечаянно соприкоснулись, Ивана секанула молния, наполнила дикой силой. Он подхватил Пожарскую на руки и понёс, как охапку полевых цветов, задыхаясь от волнения. Катя обвила его крепкую шею тонкими руками и затихла, полузакрыв козьи глаза.

— Опять очки, — прошетала женщина, отрешённо улыбаясь.

16

Жестяная лампа на высокой ножке светила тускло — труснутый стеклянный пузырь был очень закопчён. Пожарская быстро сняла пальто, сшитое из чёрного шинельного сукна, повесила в шкаф. Иван повесил полушубок на гвоздь у двери.

— Мой руки. Переоденусь. Оставь браунинг — пока он нам не нужен. Сто лет настоящего сала не видела. Ветчиной раньше называли. Хорошие прослойки…

Скрипела крышка сундука, стучал тупой нож. Иван резал хлеб. Шуршала материя. Волны духов растеклись по комнатке, в которой было относительно тепло. Чагину вдруг захотелось закурить. Папиросы кончились. Было их пять штук. Он шагнул к стеллажу на точёных ножках, именуемого в народе, этажеркой.