Любовь и секс в Средние века - [18]

Скепсис по отношению к слабому полу, выпавший на долю мирской женщины Средневековья, формулируется богословами уже на самых ранних этапах существования церкви. Могущественные святые отцы столетиями учили, что женщина есть существо неполноценное, неудачный вариант мужчины. Впрочем, основной тон, который подхватило христианство, был задан еще Аристотелем, писавшим, что похоть высасывает у человека разум. Блаженный Августин согласен с отвержением плоти, с проекциями собственной испорченной и не поддающейся укрощению сексуальности на теологию. В его труде «О благе брака» проводится черта между невинным супружеским актом, необходимым для зачатия, и непростительным, служащим утолению чувственности. «Прелюбодеяние и распутство несут в себе смертные грехи. А посему воздержание от всякой половой жизни ценится определенно выше, чем даже супружеский, служащий зачатию, акт любви». Фома Аквинский решительно заключает, что в браке мужчина несет лишь потери. Супружество якобы можно оправдать лишь известной пользой, которая его сопровождает. За подобными утверждениями следует безоговорочное церковное проклятие, вульгаризирующее сексуальность в целом. Вместо того чтобы дать эросу приют на небесах, его вытесняют в ад.

Фома считает даже, что мужчина в вожделении подобен животному, а во время совокупления — зверю, и вину за это возлагает, разумеется, на женщину. Мужчина отделяет сексуальное желание от себя и проецирует его на женщину: это она соблазняет его, толкая к греху, к сексуальности, к плотской похоти. Постель — место, где мужчина подвергается опасности дьявольского искушения. Вожделение, которое, согласно Фоме, всегда сопровождает супружеский акт, есть мерзость. Женщина может быть полезна только в домашнем хозяйстве и для заботы о детях. Сваливая на женщину дьявольские инстинкты, которые терзают его самого, мужчина получает возможность не обращать на них внимания.

Адское пренебрежение к телу

Отсюда рождается необходимость в психологическом и теологическом обосновании постоянной борьбы главных богословов и философов Средневековья за целомудрие и святую чистоту. Их теоретические построения запрещают мужчине видеть в реальных женщинах душу, а не только плотскую оболочку, по-настоящему признавать их, а не воспринимать исключительно как искушение ко греху, отказ от аскезы или средство размножения. Душа мужчины, который прикасается к женщине, низвергается с высот благородства и чистоты, утверждают эти богословы. Его тело попадает во власть женщины, а это есть рабство более тяжкое, чем любое другое. Простонародью, правда, можно забавляться любовью, но оно навсегда остается отлученным от «чистого блаженства» целомудрия.

Учение августинцев о первородном грехе держит теологов в силках детских представлений о мире и в течение полутора тысячелетий чинит препятствия экзистенциальной этике, основанной на чувстве ответственности перед самим собой. Вызывающее ужас представление о первородном грехе, на который обречены все люди за небольшим исключением, было неведомо до IV века. Но с тех пор им постоянно подпитывали страх перед адскими муками. Фантазии о преисподней, просуществовавшие тысячу лет Средневековья, объясняют техническое совершенство сегодняшних пыток. В широко известном видении Тундала, которое дошло до нас из преданий ирландских монахов XII века[18], ад представляется темной котловиной, наполненной горящими углями и закрытой огромной железной крышкой, под которой поджариваются бесчисленные грешники. Жидкость, исторгнутая из них жаром, капает на раскаленные угли, испаряется, и в зное этих испарений грешные души возрождаются для новых мучений.

В начале XIV века Данте Алигьери изображает в своей «Божественной комедии» город-ад Дит, который населяют тысячи чертей. Он сияет на темном фоне адской ночи в ярко-красном зареве огня, в котором изнывают еретики, — ни дать ни взять ранний Освенцим. Дит похож на беспрерывно работающий крематорий.

Это пробуждение и подстегивание фантазии, подпитка воображения садистскими картинами создает на протяжении веков преисподнюю особого рода: ад презрения к человеку, к женщине, к телу. Страх перед сатаной и вера в преисподнюю придавали христианству и церкви невротическую окраску и не раз ввергали общество в коллективную паранойю.

Чем настойчивее умалялось значение тела и чувства, сексуальности и желания, тем сильнее выступали на первый план душа, потусторонний мир и вечное блаженство. Когда страх смерти и проклятия вытесняет опасение прожить свою жизнь не в полную силу, возникает противоречивая ситуация. Фридрих Ницше противопоставляет церковному memento mori предостережение, чтобы перед лицом смерти не забывать и жизнь: memento vivere[19].

Немецкий философ Петер Слотердайк в своей «Критике цинического разума» рассказывает средневековую историю, центральное место в которой занимают земные интересы. Влюбленный добивается расположения красивой молодой женщины, однако, беспокоясь о своих душе и целомудрии, она вновь и вновь ему отказывает. Ее противодействие поддерживает местный священник, постоянно напоминающий ей о необходимости сохранять добродетель. В один прекрасный день священнику пришлось уехать в Венецию, и он велит женщине поклясться, что в его отсутствие она не уступит слабости. Дама обещала быть твердой, но при условии, что священник привезет ей зеркало — в то время Венеция славилась зеркалами. Женщина действительно устояла против всех соблазнов во время отсутствия священника, однако после его возвращения спросила у святого отца о зеркале. В ответ священник извлек из складок своей сутаны череп и цинично поднес его к лицу молодой женщины: тщеславная баба, вот он, твой истинный облик! Подумай, ведь тебе придется умереть, а перед Богом ты — ничто. Женщина содрогнулась от ужаса и в ту же ночь отдалась своему возлюбленному. С тех пор она наслаждалась его обществом, предаваясь радостям любви.