Любовь и педагогика - [7]

– Это правда! – поддакивает Марина машинально, с убежденностью машины.

– Еще какая правда! Ведь решается не только наша судьба, а, быть может, судьба грядущих поколений…

Материя делается такой серьезной, что от ее взгляда Форме становится как-то не по себе.

– Да, судьба грядущих поколений… Ты знаешь, Марина, как пчелы делают себе матку? – И он подсаживается к ней поближе.

– Я не разбираюсь в таких вещах… Если вы мне расскажете…

– Называй меня на ты, Марина, еще раз прошу, говори мне «ты». Оставь это безликое «вы», мы же говорим о личном, сугубо личном.

– Ну… ну, я не знаю, – она заливается краской, – , если ты мне расскажешь…

– Впрочем, нет, что тебе до пчел, любовь моя! – Тут он останавливается, чтобы бросить «молчи!» своему внутреннему голосу.

«Любовь моя?» Кто это сказал? Что это еще за «любовь моя»? Дух рода человеческого… Ох уж это подсознательное!

– Дух рода человеческого… – продолжает Авито.

– Какие идеи, Карраскаль, какие идеи!

– Карраскаль? Терпеть не могу, когда жена называет мужа по фамилии.

Услышав слова «муж» и «жена», Марина опять вспыхивает, а распаленный Авито подвигается к ней еще ближе и кладет руку ей на бедро, Материя жжет огнем, Форма занимается пламенем.

– Идеи? Моя идея – это ты, Марина!

– О, ради бога, Авито, ради бога! – Она высвобождается.

– Ради бога? Бога?… Ну да… конечно… смотря как понимать… Ты, чего доброго, заставишь и меня в него поверить! – И, снова бросив «замолчи!» внутреннему голосу, который бубнит: «Наука сдает позиции… ты катишься вниз, Авито…», он заключает Материю в объятия и прижимает к груди.

– Пустите меня, пустите, ради бога… пусти… Мой брат…

– Кто? Фруктуосо?

– Лучше поскорей с этим покончить, Авито.

– Ты имеешь в виду: поскорее начать.

– Как хочешь.

– Да, начинать надо как можно скорей. Иди ко мне, скрепим наш союз печатью.

– Как это?

– Подойди, сейчас увидишь.

Он снова обнимает ее и зажимает ей рот долгим поцелуем. Не отпуская Марину, у которой бешено колотится сердце и перехватывает дыхание, он твердит:

– Ты… ты… Марина… ты…

– Ой, Авито, ради бога, ой… ой… – Она закрывает глаза.

Авито тоже на мгновение зажмуривается, и слышно только биение сердец. А внутренний голос говорит ему: «Человеческое сердце есть всасывающий и нагнетающий насос; регулярно сокращаясь, оно за сутки выполняет работу около двадцати тысяч килограммометров, что эквивалентно поднятию двадцати тысяч килограммов на высоту один метр…» Словно в трансе, он произносит вслух:

– Нагнетающий насос.

– Ах, ради бога, Авито… нет… нет!

– Ты… ты… ну же… Все равно ведь не отпущу.

Губы бедной Материи касаются носа Формы, а формальные губы ищут тубы материальные и сливаются б ними. Тогда Наука и Сознание, суровые и строгие, встают во весь рост, и пристыженные будущие родители гения отделяются друг от друга, а из заоблачного царства чистых идей им улыбается Социологическая Педагогика.

Выслушав сестру, Фруктуосо с минуту задумчиво смотрит на нее, улыбается, несколько раз прохаживается по комнате.

– Но, послушай, это же дон Авито Карраскаль!

– За кого-то надо идти…

– Конечно, но за Карраскаля!

– Ты имеешь что-нибудь против него?

– Против? Нет.

«За Карраскаля! – размышляет брат. – Шурин дона Авито! Бр-р… Как муж он, пожалуй, ничего… Состояние – есть… Не мот… Остальное приложится, когда заведет семью… Да и Марина, что она такое?» Вот какие мысли мелькают в мозгу Фруктуосо, который насквозь эгоистичен, ибо он мешок, набитый здравым смыслом, а эгоизм – не что иное, как здравый смысл в морали.

– Против? Боже упаси! Выходи за кого хочешь лишь был бы порядочный человек да мог содержать тебя не запуская лапу в приданое, а там – будь он хоть доном Авито!

«Как он груб!» – говорит себе Марина, которая, сама того еще не сознавая, видит в браке способ освободиться от опеки торговца зерном.

Карраскалю предстоит вторая битва; нужно ли сделать уступку свету и венчаться в церкви? Он ищет ответа в социологии, и получается, что нужно уступить.

Так Материя и Форма заключили нерасторжимый союз.

II

«Ты пал, Авито, пал! – говорит внутренний голос Карраскаля. – Ты пал! Воспользовался наукой как сводней… Ты пал!» Нет рядом верного Синфориано, и голос не повинуется приказанию: «Замолчи! Замолчи! Замолчи!» Теперь, когда прошло опьянение первых дней и рассеялся туман, выпаренный из вод науки огнем инстинкта, Авито начинает понимать, что он совершил. Он действительно пал, погрузился в пучину индукции, надо признать этот факт и использовать его на благо будущему гению. Поскольку Марина уже принадлежит ему, он все чаще вспоминает о Леонсии; вдыхая запах волос брахицефальной брюнетки, мечтает о долихоцефальной блондинке. Если бы можно было слить их в одну! Почему наслаждение тем, что нам дано, пробуждает в нас вожделение к тому, чего у нас нет?

«Материя инертна, тупа; быть может, женская красота – не более чем сияние человеческой глупости, той глупости, которая свидетельствует о безупречном здоровье и невозмутимости духа. Марина меня не понимает; нет такой сферы, в которой мы могли бы найти взаимопонимание; она не может плавать в воздухе, а я – летать в воде. Воспитать ее? Исключено. Женщины воспитанию мало поддаются, а собственная жена – меньше, чем чужая». Вот о чем думает Авито.