Любовь и память - [85]

Федор Яцун сокрушенно вздыхал:

— Может, все это и так, но за Гитлером нужен глаз да глаз, — И ткнул пальцем в газету: — Ты погляди на этого Риббентропа. Высокий, лысый, с каким-то крючковатым носом и с блудливыми глазами.

— Черт с ним, с его носом, — возразил Пастушенко. — Каждый носит что бог дал.

— Согласен, не в этом суть, — проговорил Яцун. — А присмотрись, как этот фон-барон усмехается. Я его насквозь вижу. Ему так трудно удержать улыбку, как, скажем, нашему Денису Ляшку не взглянуть на чужую молодицу…

Все рассмеялись.

— Не равняйте меня с фашистом! — недовольно крикнул Ляшок, лежавший на траве в сторонке.

Он привстал, надвинул на глаза свою замасленную кепку и, откинув голову, сказал:

— Сегодня утром через Сухаревку проезжал один человек. Он живет на станции. Я как раз вышел к воротам покурить. Человек этот остановил лошадей и попросил у меня огонька. Ну, как водится, слово за слово — разговорились. Он мне говорит: с немцами, мол, в Москве договор о ненападении подписали. У них там, на станции, в клубе радиво есть. Вчера еще об этом услышал. Ну, не в том корень зла. Приезжий уже было пошел к своему возу, но остановился, повернулся ко мне лицом и по секрету сказал: подписывали, дескать, договор в Кремле, а окно было раскрыто, ну, в него и влетела пчела. Пчелу, говорит проезжий, даже кремлевская охрана не может задержать. И начала эта анафемская пчела кружиться над столом переговоров…

— Тебе хаханьки, а мы о серьезном деле говорим, — с досадой сказал Яцун.

Ляшок сдвинул кепку на затылок и, не взглянув на бригадира, невозмутимо продолжал:

— Кружится и гудит, гудит и кружится…

— И долго она у тебя будет кружиться? — спросил Яцун.

— Села на руку немца этого… Рибен… — Запнувшись, Ляшок посмотрел на Пастушенко.

— Ну, Риббентропа, — подсказал тот.

— Да, точно. Он как раз взял ручку и приготовился подписывать, но тут же отдернул руку. Второй раз нацелился пером, а пчела снова тут как тут. Он опять отогнал ее, и удивленно посмотрел на наших представителей. Тут, значит, один из наших усмехнулся и говорит немцу: «Это она, господин фон-министр, липовый дух учуяла…»

Не ожидавшие такой концовки, все рассмеялись. А Пастушенко еще больше нахмурился и строго спросил Ляшка:

— И это тоже по твоему радиву передавали?

— Чего? — оторопело посмотрел на него Ляшок. — Это тот человек, который со станции, рассказывал…

— Договор подписан вчера, — сказал Пастушенко. — Тебя, насколько мне известно, не приглашали. Думаю, не был там и человек, который тебе про пчелу наплел. Вопрос: откуда и для чего подобного рода болтовня идет? Человек тебе втихомолку ляпнул и уехал. Ищи ветра в поле. Ни имени его, ни фамилии ты не знаешь. Так ведь, не знаешь?

Встревоженный Ляшок попробовал было улыбнуться, но получилась жалкая гримаса. Он посмотрел на Пастушенко и пожал плечами:

— Ты что, Сакий? Проезжий затем только остановился, чтобы прикурить. К примеру, ты у меня огонька попросишь, а я сразу тебе бух: «Как твоя фамилия?»

— Нет, он остановился не огонька попросить, а слушок пустить: ты и попался на удочку — сразу распространять начал. А знаешь, с какой целью он о пчеле говорил?

— Черт его маму знает, — глуповато поглядывая на окружающих, ответил Ляшок. — У него складно получилось и, тово… смешно…

Все притихли, с опаской поглядывая на Пастушенко и Ляшка.

— Доболтаешься ты, Денис! — серьезно сказал Пастушенко, поднимаясь на ноги.

Перерыв закончился. Люди группками потянулись — кто к молотилке, кто к подводам. Когда Ляшок отошел на почтительное расстояние от Пастушенко, оглянулся и тихо сказал Яцуну:

— Вчера еще о немцах можно было свободно говорить, а сегодня Сакий уже стращает. Что за оказия?

— Политика, — многозначительно пояснил бригадир. Ляшок покачал головой:

— Политика… Уже и Секлета моя говорила: «Твой язык не только тебя, но и детей твоих доведет до погибели»… Если на этот раз обойдется — до гроба буду молчать. Как рыба…

Не прошло и месяца после этого разговора на току в Сухаревке, как Гитлер двинул свои дивизии на Польшу. А спустя две недели советские войска выступили на защиту населения Западной Украины и Западной Белоруссии. Города Львов, Ковель, Гродно и другие районы с украинским и белорусским населением были взяты под прочную защиту, и вскоре между немецко-фашистскими войсками и частями Красной Армии была установлена демаркационная линия. Наша государственная граница была отодвинута на запад. Немецкие и советские войска сошлись, можно сказать, впритык.

Лежа в постели и вспоминая все это, Михайло вдруг подумал: «Так вот почему одновременно с радостью я почувствовал в сердце и тревогу! Потому что в этом непрочном мире моему счастью грозит реальная и очень серьезная опасность».

Однако о невеселом думать не хотелось. За окном было солнце и празднично синело небо. Они наполняли молодое сердце бодростью и светлыми надеждами. Желтеющие листья, позолоченные солнцем на верхушках тополей, беззвучно трепетали, куда-то таинственно манили. Вспомнив, что вчера они с Зинем Радичем договорились идти по грибы, Михайло встал с койки и слегка толкнул в плечо спавшего друга:

— Зинь! Забыл, кто нас ждет?