Любовь и память - [82]

— Не случайно Роберт Эйдеман в двадцатые годы возглавлял Военную академию имени Фрунзе, — с гордостью говорил Зиновий.

В июле двадцатого года примаковцы завершили свой стремительный Проскуровский рейд, полностью очистив от белополяков и недобитых петлюровцев Подолье. После окончания этих боев здесь, на советской земле, началась свободная, мирная жизнь. Арвид Баград поселился в Красном — ведь в его Латвии еще стояли у власти буржуи.

— Представляю себе, каким лихим красным казаком был Баград, — мечтательно улыбаясь, говорил Зинь. — Случалось ли вам видеть портрет полководца времен гражданской латыша Яна Фабрициуса? Такие же буденновские усищи, суровый, волевой взгляд, в петлицах — по четыре ромба, на груди — четыре ордена Красного Знамени. Правда, дядька Арвид имеет один орден, но усы — точнехонько как у Фабрициуса.

Баград начал работать в милиции, затем — агитпропом в Краснянском райкоме партии. Однажды осенью — это было в двадцать восьмом году — он приехал в Заслучаны уполномоченным райкома по проведению хлебозаготовок. Вместе с секретарем комсомольской ячейки Кириллом Яругой (партийной ячейки в селе еще не было) Баград проводил в школе крестьянское собрание.

Десятилетний Зинь Радич после уроков тоже остался на собрание — хотелось послушать приезжего. Зинько не пожалел: ему еще не приходилось слышать таких ораторов. Приезжий говорил хотя и с некоторым акцентом, но чрезвычайно просто, убедительно и увлеченно, глаза его горели таким огнем, что казалось, из них сыплются искорки. Радич слушал как зачарованный. Был совершенно уверен, что теперь все до единого из собравшихся согласятся с оратором и пойдут за ним. Совсем не ожидал Зинько, что сила убедительности оратора нравится далеко не всем. Действительно, в прокуренном классе прозвучал чей-то насмешливый бас:

— Ты, видать, насобачился зубы заговаривать! Но скажи сперва, кто ты такой, ну, к примеру, из какой народности будешь и какого сословья, что, не научившись как следует балакать по-нашенски, приехал честным людям баки забивать?

Баград на мгновенье замолк, затем выпрямился и, глядя в угол, откуда послышался басовитый голос, твердо проговорил:

— Родом я из Латвии. А сословья того же, что и вы, — рабоче-крестьянского.

— И катись к свиньям собачьим в свою Латвию, — отозвался басовитый голос, которому кое-где подхихикнули. — У нас и своих дармоедов-агитаторов — пруд пруди. Если прихватишь с собой нашего голодранца Кирюху — в ноги тебе поклонимся.

— Ты и себя относишь к честным людям? — саркастически улыбаясь, обратился приезжий к басовитому. — Почему же тогда прячешься за чужими спинами? Нет, честный человек так не скажет! Так может говорить только вражеский последыш. Под славными знаменами красного казачества, объединившими лучших сынов украинского народа с русскими, белорусами, латышами, эстонцами, мы здесь, на Украине, громили деникинцев, врангелевцев, петлюровцев и белополяков. За это честные украинцы нам говорят: «Спасибо!» А ты кулак или его прихвостень, классовый враг трудового народа и Советской власти. И я на твои слова отвечаю всем: поломали мы рога деникинцам, черному барону и всякой иной сволочи, наступим и кулакам на хвост…

После собрания крестьяне медленно расходились по своим хатам.

Подойдя поближе к приезжему, который, стоя у стола, продолжал разговаривать с Яругой, Зинь восторженно рассматривал орден на груди гостя (Баград был единственным орденоносцем во всем районе).

— К кому бы вас определить на постой? — вслух размышлял Яруга.

Зинь так и встрепенулся:

— К нам, дядько Кирилл! К нам поставьте!

— Можно, конечно, и к вам. Только ж и сами вы живете впроголодь, — засомневался Яруга, пристально глядя на Зиня. — А человека с дороги покормить надо. Да и от вас, двоих ветрогонов, покоя не будет, особенно от младшего, Витьки…

— Да уж лучше, чем к тому кулаку идти, который здесь злобные слова выкрикивал, — сказал приезжий, разглаживая в улыбке свои пышные усы и улыбаясь Зиню. — А вот к этому лобастому пионеру я с удовольствием пойду.

И Зинь невероятно обрадовался. А когда у них в хате Баград снял шинель и мальчик увидел на боку у гостя новую светло-коричневую кобуру, из которой выглядывала рукоятка маузера, радости мальчика не было границ.

С тех пор Баград, приезжая в Заслучаны, останавливался у Радичей.

Так заехал он к ним и весной двадцать девятого года. Поздним вечером, когда семья укладывалась спать, Баград вернулся из сельсовета и, засветив ночничок, сел возле сундука, что-то записывая в свой блокнот. Зинь уже засыпал, как вдруг за окном прогремел выстрел. Посыпалось оконное стекло, и ночничок разлетелся в куски. Баград выбежал во двор и кого-то окликнул. Прогремели еще два выстрела. Бешено залаяли собаки.

Зиня и Виктора мать загнала на печь, а сама, плачущая, в одной сорочке, стояла посреди хаты. Баград возвратился лишь перед рассветом и рассказал, что случилось. Услыхав первый выстрел, из своей хаты выбежал Яруга. Стрелявший в Баграда в темноте налетел на Кирилла и упал. Лежа, он еще дважды выстрелил в Яругу, ранив его в руку. Тут подоспел Баград.

— Как ты думаешь, Зинь, кто стрелял? — спросил он перепуганного паренька. — Я сперва своим глазам не поверил: бедняк из бедняков — Родион Андрущук. Вот темнота! Отобрали мы у него обрез, привели в сельсовет, а он, как в лихорадке, трясется и плетет чушь несусветную, говорит, будто не убить меня хотел, а наоборот — спасал. В Яругу же стрелял с перепугу… Я ему говорю: «Ты же мог в детей попасть или убить ни в чем не повинную женщину, малышей осиротить!» — «И правда, мог…» — отвечает Родион и размазывает на щеке слезу кулачищем. Видно, лишь теперь дошло до него, что натворил.