Любовь и оружие. Венецианская маска - [17]

Тёплый воздух наполняли ароматы садовых цветов. Но мерное журчание воды в фонтане не успокоило её. Глаза её вскоре устали от сверкающих в солнечных лучах, словно бриллианты, капелек, и она перевела взор на мраморную балюстраду, по которой разгуливал преисполненный достоинства павлин, а затем на цветущий сад, окаймлённый строем кипарисов.

Тишина и покой, нарушаемые лишь журчанием воды да редкими криками павлина, царили вокруг, и лишь в душе Валентины продолжала свирепствовать буря. Вдруг новый звук донёсся до её ушей: поскрипывание гравия дорожки под мягкими шагами. Она повернулась. К террасе приближался улыбающийся и, как обычно, роскошно одетый Гонзага.

— Мадонна, вы одна? — в голосе его слышалось удивление, пальцы легонько перебирали струны лютни, с которой он не расставался.

— Как видите, — ответила она тоном человека, занятого своими мыслями.

Взгляд её вновь вернулся к кипарисам, а про Гонзагу она словно забыла, думая о своём.

Но придворного не смутило такое пренебрежение. Он подошёл к скамье, облокотился на спинку, чуть наклонился над Валентиной.

— Вы печальны, мадонна, — ласково проворковал он.

— Да что вам до моих мыслей?

— Похоже, они грустны, мадонна, и я был бы плохим другом, если б не попытался отвлечь вас от них.

— Правда, Гонзага? — не поворачиваясь к нему, спросила Валентина. — Вы — мой друг?

Он склонился ещё ниже.

— Ваш друг? Больше, чем друг, мадонна. Считайте меня вашим рабом.

Теперь она посмотрела на него и в выражении лица отметила ту же страстность, что звучала в голосе. Отодвинулась, и он уже подумал, что его ждёт суровый выговор за проявленную дерзость. Но Валентина указала на скамью рядом с собой.

— Присядьте, Гонзага.

Он повиновался, ещё не веря свалившемуся на него счастью, фортуне, вдруг улыбнувшейся ему, опустился на скамью, засмеялся — возможно, чтобы скрыть робость, — скинул украшенную драгоценной пряжкой шляпу, положил ногу на ногу, поставил лютню на колено, и пальцы его вновь прошлись по струнам.

— Я написал новую песню, — объявил он с явно наигранной весёлостью. — В подражание бессмертному Никколо Корреджо[14], сочинённую в честь той, чью красоту невозможно описать словами.

— Однако вы поёте о ней?

— Песня моя лишь признание в бессилии человеческого языка.

Сочным баритоном он пропел несколько слов, но Валентина остановила его, коснувшись руки.

— Не сейчас, Гонзага. Я не в настроении и не смогу по достоинству оценить вашу песню, не сомневаюсь, очень хорошую.

Тень разочарования и уязвлённого тщеславия проскользнула по его лицу. Обычно женщины жадно вслушивались в слагаемые им песни, наслаждаясь как изяществом слов, так и сладкозвучностью голоса.

— О, ну что вы так насупились, — Валентина даже улыбнулась. — Сегодня мне не до песен, но всё ещё переменится. Простите меня, милый Гонзага, — перед нежностью её голоска, разумеется, не мог устоять ни один мужчина.

А потом вздох сорвался с её губ, Валентина всхлипнула, сжала пальцами руку Гонзаги.

— Друг мой, у меня разрывается сердце. Лучше бы вы оставили меня в монастыре святой Софьи.

Гонзага, взгляд которого лучился состраданием, повернулся к ней и спросил, кто же обидел её.

— Меня заставляют выйти замуж за этого человека из Баббьяно. Я сказала Гвидобальдо, что не пойду за герцога. Но с тем же успехом я могла утверждать, что никогда не умру. От меня отмахнулись, как от назойливой мухи.

Гонзага глубоко вздохнул, изображая сочувствие, но промолчал. В горе этом помочь он не мог, его вмешательство ничего бы не изменило. Валентина резко отвернулась от него.

— Вы вздыхаете, сожалея о той жестокой участи, что уготована мне. Но сделать ничего не можете. Слова, одни слова, более вы ничем не порадуете меня, Гонзага. Вы можете называть себя моим другом, даже рабом. А вот когда мне действительно нужна помощь, что вы можете предложить? Вздохи, и только!

— Мадонна, вы несправедливы! — с жаром воскликнул Гонзага. — Я и не мечтал, даже помыслить не мог, что вам понадобится моя помощь. Сочувствие, полагал я, вот и всё, что ждёте вы от меня. Но если вы нуждаетесь в моей помощи, если ищете способ избежать этого союза, я в полном вашем распоряжении и сделаю всё, от меня зависящее.

Говорил он твёрдо, уверенно, хотя и не имел чёткого плана помочь Валентине. Впрочем, если бы таковой план существовал, уверенности у Гонзаги поубавилось бы, ибо по натуре он не был человеком действия и никогда не рвался в герои. Но актёрским талантом, несомненно, обладал, потому что, играя, мог обмануть даже самого себя. Вот и теперь, столь активно встав на сторону Валентины, в воображении своём он уже видел себя могучим рыцарем, готовым сокрушить любую преграду. К тому же на это вдохновляла его и страсть, разбуженная красотой Валентины, страсть, которую мать-природа закладывает в каждого мужчину.

И готовность, с которой девушка обратилась к нему в час беды, Гонзага истолковал как знак того, что Валентина не глуха к его любви, которую он не решался показать даже вздохом. Ревность, которую испытывал он с тех пор, как увидел Валентину с раненым воином неподалёку от Аскуаспарте, покинула его. Судя по нынешнему отношению к нему, девушка забыла о том рыцаре.