Любовь и ненависть - [7]

Ранение было тяжелым, в счастливый исход мало кто верил. На острове с нарастающей тревогой и нетерпением ждали хирурга.

Он пришел на корабль, запыхавшийся, взволнованный, внешне ничем не примечательный человек, от которого ожидали подвига, и представился тихим, неуверенным голосом:

— Лейтенант медицинской службы Шустов.

Василий Шустов, светлобровый, застенчивый юноша, с мелким круглым лицом, тот самый хирург, от которого сейчас все ждали чудес, стоял рядом со мной на верхней палубе, держал в руках небольшой чемоданчик с инструментами. Я предложил ему спуститься в мою каюту: нечего без толку мерзнуть здесь наверху. Он послушно подчинился.

Командир дивизиона поторапливал: начался прилив, и мы должны были поспеть войти в бухточку во время "большой воды".

Сильно раскачиваясь, корабль отвалил от пирса, и навстречу нам в сумерках занимавшегося снежного полярною утра побежали сердитые волны. Я представил, как трудно будет спустить шлюпку и перебросить на берег хирурга, должно быть молодостью и какой-то неказистой застенчивостью не внушившего мне доверия, Думалось: не могли послать хирурга поопытней и посолидней. Наверное, побоялся искупаться в ледяном море.

Однако ему не сиделось в моей каюте. Он вышел на палубу, поднялся ко мне на мостик. Я покосился на него, ожидая увидеть взволнованное и растерянное лицо. Но он был спокоен, собран и слегка задумчив. О чем он думает? О предстоящей сложной операции или о том, как добраться невредимым на шлюпке от корабля до обледенелого берега по этим свирепеющим, ничего не щадящим волнам?

— Хорошо плаваете? — спросил я его довольно сухо.

Он посмотрел на меня, грустно усмехнулся и ответил с достоинством:

— Постараюсь. — Затем спросил: — Простите, если я не ошибаюсь, у вас на столе фотография Ирины Инофатьевой?

— Инофатьевой? — удивившись, переспросил я, но тотчас же сообразил: — Да, Ирины, теперь Инофатьевой, а когда-то Пряхиной.

— Она дочь нашего адмирала? — спросил он.

— Откуда вы ее знаете?

— По Ленинграду, — мимоходом бросил он.

Корабль входил в бухточку. В ста метрах от берега я застопорил ход и приказал спускать шлюпку. Волны точно ждали этого в надежде захлестнуть ее и проглотить вместе с теми, кто осмелится оставить борт корабля. Шустов был по-прежнему спокоен, — во всяком случае, он умел вести себя. Едва шлюпка коснулась воды, как мичман включил мотор. Я помахал рукой, желая удачи, но доктор не видел меня. Шлюпка рывком оторвалась от корабля и тотчас же скрылась за гребнем волны, как в воду канула. Через несколько секунд она снова показалась, крошечная, беспомощная, упрямо карабкавшаяся на гребень крутой волны. В голову назойливо лезли тревожные нехорошие думы: имеет ли смысл рисковать жизнью пяти человек ради попытки спасти одного? Казалось, еще один миг — и огромный вал обрушит на шлюпку тысячетонную массу воды и от нее не останется и следа.

Время тянулось мучительно долго. За шлюпкой наблюдали не только мы. За ней наблюдали и с берега: командир батареи и начальник сирены, отец раненого. Я засек время. Шлюпка возвратилась через двадцать минут, благополучно высадив Шустова, и мы, с облегчением вздохнув, отправились в базу.

Прошло несколько часов, и мы узнали, что Василий Шустов удачно сделал операцию. Ранение оказалось слишком тяжелым: в грудь навылет. Молодому хирургу не приходилось в своей недолгой практике делать такую сложную операцию. Она продолжалась час десять минут. Это была первая операция в мирное время на Северном флоте, операция, сделанная вне госпиталя, в обычном деревянном доме, без опытных ассистентов. Положение раненого оставалось очень тяжелым, но он жил.

Врач не отходил от раненого двое суток. На вопросы он ничего определенного не отвечал и лишь на третьи сутки сказал с уверенностью:

— Будет жить!

А на шестые сутки за врачом снова прибыл наш катер. Погода, по обыкновению, стояла неважная, но ветер был потише и волна не такая крутая, как в прошлый раз. Словом, от острова мы отошли сравнительно легко. Шустов был весел и доволен благополучным исходом, он подробно рассказывал об операции, старался говорить мягко и внушительно. И мы, стоя на мостике, не заметили, как на полпути, словно вражеский самолет, откуда-то вынырнула темная тучка и ударила снежным зарядом. И хотя это было в двенадцать часов и брезжил слабый рассвет, нас ослепило. Ну ничего не видно, даже мощного света маяка, находившегося совсем близко. Только хлопья снега, смешанные с брызгами волн, обдают корабль с неистовой беспощадностью. Все, за что ни возьмись, липко от снега и неприятно. Я сбавил ход: так можно напороться на что-нибудь и погубить корабль. Теперь вся надежда на радиометриста Козачину и на впередсмотрящего, обязанности которого сегодня выполнял акустик Юрий Струнов. Он стоял на носу корабля у самых поручней и, до боли напрягая зрение, смотрел вперед. Но, кроме хлопьев мокрого снега, вряд ли он что-нибудь видел, потому что его самого мне не было видно с мостика, и я боялся, как бы его не смыло волной.

Козачина сидел у локатора, не сводя взгляда с экрана. Я знал — еще не было случая, чтобы Богдан Козачина прозевал цель или какой-нибудь предмет, и поэтому больше всего надеялся на него. И все-таки волновался. Почему-то вспомнилось, как Богдан Козачина вслепую шел по кладбищу. Уныло подумалось: не наскочить бы нам на что-нибудь такое… Неожиданно Богдан доложил взволнованным голосом, нет, он просто закричал: