Любовь и ненависть - [29]

— Акустики дают неточные данные, рулевой не выдерживает заданный курс, минеры опаздывают сбросить бомбы — вот вам причина непопадания.

А с третьего корабля дают семафор: "Лодка начала движение, выхожу в атаку".

Что за чертовщина: и там лодка, и здесь лодка. Выходит, их две?

Инофатьев сначала криво улыбается, затем срывается со своего стула и бежит в рубку к акустикам. Переключает аппараты с одного режима на другой — и оба показывают: под водой идет лодка. Никаких сомнений. Правда, ведет она себя несколько странно: после атаки вдруг повернула на 180 градусов и взяла курс на северо-запад, в океан. При этом идет на большой скорости, необычно большой.

С третьего корабля дают семафор: лодка "поражена".

"Поражена"? Значит, там определенно есть подлодка? А что же тогда здесь?

Адмирал смотрит на меня строго, вопросительно, и в глазах его беспокойное недоумение сменяется тревогой.

— Это не наша лодка, чужая лодка, — отвечаю я на его бессловесный вопрос. — Она идет на большой, необычной скорости.

— Атакуйте ее! — приказывает адмирал, а на лице невозмутимость, как у человека, который привык всегда считать себя правым.

— Учебными? — переспрашиваю я.

Он метнул на меня гневный взгляд, будто я сказал непоправимую глупость.

— Ну конечно учебными. Там Марат…

Последние слова сорвались у него случайно. Я понял это по тому, как сильно и быстро закусил он посиневшую губу.

Мы бросились в атаку, выпустив по лодке большую серию глубинных учебных бомб. С напряжением ждем условных пузырей. Напрасно. Лодка увеличивает скорость, идет по прямой, все мористее и мористее. Скоро кончатся наши территориальные воды.

Я посмотрел назад, где на горизонте виднелся третий «охотник», и увидел рядом с ним всплывшую подводную лодку. Немедленно запросил командира корабля сообщить, кто командует «пораженной» им подводной лодкой. Там, наверное, немало удивились такому запросу, но ответили точно: "Капитан-лейтенант Инофатьев". Указывая глазами назад, в сторону базы, я довольно грубо сказал адмиралу:

— Марат там. А здесь чужая лодка. Разрешите боевыми?

— Еще раз учебными, а если не всплывет, боевыми.

Его глаза сделались круглыми и какого-то неопределенного цвета, в них мелькнуло сомнение, запоздалая вынужденная осмотрительность, исчезла всеотрицающая упрямая уверенность.

Территориальные воды остались позади, мы вошли в открытое море. Ждать не пришлось: показался перископ, боевая рубка, корпус.

Это была не наша, чужая подводная лодка. Едва всплыв на поверхность, она начала посылать в эфир истерические вопли открытым текстом: в нейтральных годах в таком-то месте настигнута русскими кораблями, которые угрожают ей оружием, и полным ходом уходила в океан на северо-запад, не обращая внимания на наше требование остановиться. Впрочем, командир ее отлично знал, что советские моряки не станут нарушать международных правил судоходства: находясь в нейтральных водах, хотя и невдалеке от советского берега, он чувствовал себя в безопасности.

Я ждал, что адмирал и на этот раз произнесет неприятное, свистящее слово «упустили». Но он этого не сделал. Не сделал и я. Вид у адмирала был оторопелый и отчужденный. Должно быть, он только-только начал отчетливо понимать смысл случившегося и внутренне боролся с фактами — не соглашался, отрицал, не признавал. Ему было трудно смириться с тем, что произошло, трудно было признать это непоправимым.

Вернувшись от адмирала, я встретил на корабле Валерия Панкова. Он был бледен и возбужден, пальцы его слегка дрожали, по лицу бродили беспокойные тени. Говорил отрывисто, с силой выталкивая угловатые, обрубленные слова:

— Марат хотел отличиться. Вот и отличился, заварил кашу. А нам расхлебывать.

О Марате я было совсем забыл, точно к этому чрезвычайному происшествию он не имел никакого отношения. На самом же деле он был если и не главным, то первым виновником. Он действительно решил обмануть нас, воспользовавшись затопленным судном. Лег на грунт подле него и ждал. Думал, акустики не нащупают и мы пройдем мимо. А уж тогда бы он преспокойным образом прорвался в базу и стал бы героем дня. Но его нашли. Три корабля дважды атаковали лежащую на дне лодку, и атаковали удачно, метко, точно. Бомбы рвались у самых бортов. Будь это не учебные, а боевые бомбы, от лодки не осталось бы, пожалуй, и следа.

Командир лодки Марат Инофатьев в данном случае уже после первой нашей атаки, которая была довольно успешной, как рассказали потом офицеры подводной лодки, должен был выпустить на поверхность условные пузыри. Он этого не сделал. После второй атаки, во время которой одна наша граната легла прямо на рубку подлодки, Марат должен был всплыть. Он и этого не сделал.

Марат не мог смириться с тем, что задуманная им хитрость не удалась, что ему, собственно, даже и маневрировать не пришлось: пришли, обнаружили и накрыли с первого захода. Было, конечно, обидно, и его разросшееся до чудовищных размеров самолюбие и тщеславие не могли стерпеть этой обиды. Он стал упрямо, как мальчишка, отрицать факты. Он "не слышал" взрывов наших бомб у самого борта лодки, а когда уже нельзя было "не слышать", он говорил: "где-то далеко".