Любовь и ненависть - [23]

— Надо бы обследовать, водолазов послать, — проговорил адмирал и, очевидно, вспомнил, что произносит он эту фразу всякий раз, когда мы проходим мимо этого места. Недовольно добавил: — Занятия без учебной лодки — только напрасная трата времени, лишний расход горючего.

— Панков говорит, что у них на Черном море была постоянно учебная подлодка, — заметил я.

— Обещают и нам. И самолет обещают, — доверительно сообщил адмирал, устремив взгляд в море.

Мне захотелось пройтись по боевым постам. Сосредоточенный сидел акустик Юрий Струнов. Сквозь толщу воды он прослушивал море, как прослушивает врач организм больного. Работал попеременно — на двух режимах: то прислушивался к глубинным шумам — это называется режим шумопеленгования, то посылал в толщу воды импульсы ультракоротких звуковых волн — это называется режим гидролокации.

Другое дело радиолокация. Богдан Козачина сидел, склонившись над маленьким экраном, по фосфорическому полю которого неустанно бродила стрелка, прощупывающая все пространство вокруг. От взгляда не мог уйти ни один значительный предмет, находящийся на земле, на воде и в воздухе. Только вода, такая прозрачная и чистая, не позволяла радиолокационным импульсам проникнуть в ее глыбы и заглянуть туда, посмотреть, что есть там.

Настроение у всех было приподнятое, несмотря на жестокую качку.

На верхней палубе, обильно окатываемой водой, бешеный ветер раздувал полы моей прорезиненной безрукавной плащ-накидки. Было похоже, что он старается сорвать ее и унести бог весть куда. Только я начал подходить к трапу, чтобы подняться на мостик, как глыба воды, с маху взлетевшая на палубу, ударила меня сзади с такой силой, что я не удержался на ногах, палуба в одно мгновение провалилась подо мной, и я очутился за бортом.

Я не слышал криков и команд на корабле: море ревело, заглушая все на свете. Первое, что я сделал, — это совершенно машинально освободился от плащ-накидки, которая мешала мне. В этот момент я еще не представлял всей серьезности своего положения. Корабль был рядом, рукой достать. Но уже в следующую секунду неистовая сила расшвыряла нас в разные стороны. Корабль то исчезал, скрываемый от меня волной, то снова появлялся. На мостике и на палубе суетились матросы.

Ледяной панцирь сжимал все мое тело, в голову пришла страшная мысль: только бы не судорога. Тогда пропал. Парализованный, беспомощный, в полном сознании, но лишенный возможности пошевелить руками или ногами, человек идет ко дну.

Только бы не судорога. "Я не хочу идти ко дну, я хочу жить, жить и жить, мне еще многое нужно сделать. Я ничего в жизни не успел".

Я поплыл к кораблю. Волна подхватывала меня, поднимала высоко на гребень, угрожая с размаху ударить о стальной борт корабля или выбросить на палубу. И даже такой исход меня больше устраивал, чем судорога, которая — я это отлично понимал — вот-вот схватит меня, потому что человек не может долго находиться в ледяной воде.

С корабля бросили спасательный круг. Он упал в воду невдалеке от меня, но тотчас же был отброшен в сторону. Я стал охотиться за пробковым кругом, который то исчезал, то опять появлялся. Наконец доплыл до него, уцепился обеими руками. Руки окоченели, пальцы стали непослушными. С трудом мне удалось надеть на себя круг.

Меня начали подтягивать к кораблю. Вот и борт. Конец натянут как струна.

И в самый последний момент он лопнул. Волна снова отбросила меня от корабля. Я почувствовал, что то страшное, чего я опасался, пришло. Сначала начало сводить ноги. Не сразу, но постепенно и настойчиво. Я пробовал бороться. Но тщетно. Теперь все зависело от того, удастся ли мне не выскользнуть из круга.

Козачина появился возле меня, одетый в спасательный жилет и подпоясанный для большей надежности пробковым поясом. В руках у него был пеньковый конец, который он торопливо привязывал ко мне.

— Богдан, это вы? — спросил я, точно не верил глазам своим. Это был действительно Богдан Козачина.

Он спросил в свою очередь:

— Как чувствуете себя, товарищ командир?

Наивный вопрос. Я ответил на него улыбкой. Впрочем, не уверен, что улыбка получилась.

Он обнял меня крепкой и горячей, да-да, горячей рукой, и я удивился, что у Козачины такие крепкие и горячие руки. Мы поплыли, вернее, начали уже вдвоем барахтаться в воде.

Дальше я ничего не помню. Все окутал туман, серый, холодный и густой, как студень. Затем пришел глубокий сон.

…Я лежал на узком диване в своей каюте, ощущая неприятный озноб тела и мятежный хаос мыслей. Только что пережитое не было осознано, да я и не спешил разобраться в нем, отгоняя прочь все думы о своем спасителе Богдане Козачине. И все-таки, несмотря на это, думал о нем. Это не была благодарность к Козачине, это не была любовь спасенного к спасителю. Такие чувства теперь казались никчемными. Их заменяло нечто главное, гораздо большее.

Я узнал Богдана Козачину. Я понял его до конца, и теперь у меня не оставалось никакого сомнения насчет этого человека, немножко ершистого и не по возрасту ребячливого, и все те вопросы, на которые прежде я не спешил отвечать, оставляя их для себя открытыми, сразу были решены.

И дело тут, конечно, не в личном чувстве. Нет, я был далек от этого.