Любовь и ненависть - [16]

Марату я написал: "Море любит сильных, смелых и честных. Будь достоин этой любви". Тогда мне казалось, что в этих простых словах кроется другой, тайный смысл. А может, мне в тот вечер просто хотелось говорить о любви и само слово «любовь» доставляло особенное наслаждение. Ирине я написал: "Дорогой доктор! Человек — это самое великое создание природы. Любите человека, оберегайте его".

Не знаю, что ей Марат написал. Мне же он написал не так, как хотелось, до обидного легкомысленно, словами популярной песенки: "На память о службе морской, о дружбе большой". И размашисто расписался.

Зато Ирина написала по-своему кратко, просто и тепло: "Милый Андрюша, будь счастлив!"

Не всякий умеет желать человеку счастья так искренне.

Марат с Ирой вскоре ушли, а мы с Зоей остались сидеть на диване. Она спросила, почему я такой невеселый. Я пробовал возражать.

— Но я же вижу! — убеждала она.

— Это вам кажется. Вы не знаете меня, — не сдавался я.

— Да, верно, я вас не знаю, — скромно согласилась она и, состроив мечтательно-печальные глазки, сообщила: — А Марат сделал Ирушке предложение.

Меня точно по голове чем-то тяжелым и мягким оглушили.

— Когда? — выпалил я и тут же добавил деланно-равнодушным тоном: — Она, разумеется, согласна?

— Представьте себе — нет, попросила на год отсрочку. Впрочем, — поправила Зоя, что-то смекнув, — это пустая формальность: все равно они этот год проведут вместе.

— Почему? — усомнился я.

— Потому что Марат остается в Ленинграде, — пояснила она, довольная тем, что сообщает мне интересную новость.

— Ерунда. Как Марат может знать, где будет служить. Распределения еще не было.

— Но он уверен.

Подошел Валерка, неловко поздоровался с Зоей. Пряча за спину маленькие, немужские руки, спросил, почему мы не танцуем.

— Не хочется, — ответил я, сдерживая нечаянный зевок. — Пойдите с Зоей повальсируйте, а я похандрю.

Когда они ушли, я достал фотографии. Ира смотрела на меня. Мягкие волосы ее рассыпались в сиянии лучей заходящего солнца. Море бежало вдоль высокого соснового берега ровное, как степь. По его глади выступали две торопливые строчки, написанные на обороте: "Милый Андрюша, будь счастлив!"

— Благодарю, Иринка, постараюсь, если счастье зависит только от меня.

…Приятные воспоминания растаяли, как первый полярный день. В сумерках я возвращался на корабль. Дежурный доложил, что Козачина и Струнов прибыли из отпусков. Я приказал послать ко мне Козачину. Он явился тотчас же, подтянутый, возбужденный, с довольной улыбкой в глазах, доложил, что отпуск провел без замечаний. Я спросил о здоровье матери.

— Ничего… Лучше стало, — ответил он, не вдаваясь в подробности.

— А как дела в вашем колхозе? — поинтересовался я.

— Да какие дела? Только-только на ноги начинают становиться. Года через три, а может, и больше, дела наладятся, — выпалил он довольно весело и невозмутимо. А вообще он о своем отпуске говорил скупо и неохотно. Поэтому я не стал досаждать вопросами.

Зато Струнов подробно рассказывал мне о Москве, о большом строительстве, о необычном оживлении, о том, что над столицей витает какой-то "новый дух", но в чем конкретно он выражается, старший матрос так и не смог мне ответить, хотя и говорил с откровенной непринужденностью.

— Люди на все другими глазами смотрят, — пытался он объяснить свои впечатления, и в словах его слышались оттенки новых мыслей.

— И что это — лучше или хуже?

— Конечно лучше, — ответил он, и по лицу его расползлась довольная улыбка.

Я предложил ему выступить перед матросами, рассказать о своих впечатлениях. Его это не очень воодушевило.

— А я уже рассказывал, так, по-простому. А выступать не умею, таланта ораторского нет. Пусть лучше Козачина, у него язык подвешен лучше моего.

— Значит, замечаний никаких не имели? — переспросил я.

— Замечаний никаких, — ответил он краснея, — но грешок есть. Маленький грешок.

Я насторожился:

— С этого надо было начинать. Ну выкладывайте!

— Был я в ресторане, товарищ пригласил. Можно сказать, первый раз в первоклассном ресторане. В «Астории» на улице Горького. Вот это ресторан, скажу вам! С голыми дамами, — выкладывая он, не очень торопясь, и меня эта нарочитая и беспечная медлительность раздражала: час от часу не легче.

— Что еще за дамы?

— Да в самом ресторане, по две у каждого столба.

— И действительно раздетые? — переспросил я недоверчиво. Мне ни разу не приходилось бывать в московских ресторанах, я даже не знал, что есть такая "Астория".

— Не совсем, по пояс голые, — добродушно и насмешливо уточнил Струнов.

— И что они делают?

— Потолок держат, чтоб не упал. Обеими руками держат, вот так. — Он поднял руки над головой, ладонями кверху.

Я рассмеялся:

— Мраморные, что ли, дамы-то эти?

— Ну конечно не живые. Только вы не беспокойтесь: я был в штатском костюме и все прошло тихо-спокойно.

Чудак он, этот Струнов, или просто шутник? Скорее всего, последнее.

Бывают дни, похожие друг на друга, как воробьи — серые и до того неприметные, что трудно запомнить их. Этот же день выдался особенным, редкостным, и состоял он из одних неожиданностей, среди которых всякие были: и отрадные и неприятные.

В конце дня меня вызвал к себе в штаб командир базы. Такое случалось очень редко: большей частью мы виделись с адмиралом здесь, на кораблях. Старик недолюбливал свой кабинет, небольшой, квадратный и совсем неуютный. Он встретил меня у порога очень приветливо — так он встречал всех, — но сесть не предложил и сам не сел. Это меня немного насторожило. По беспокойным, трепещущим морщинкам у глаз я понял, что старик в хорошем расположении духа. Он без особой торжественности, но очень деловито достал из лежавшей на столе тонкой коричневой папки два приказа и ознакомил меня с ними. Одним приказом мне присваивалось очередное звание — капитана третьего ранга (я стал старшим офицером). Вторым приказом я назначался на новую должность — командира дивизиона противолодочных катеров.