Любовь и чума - [73]

Говоря это, Иоаннис взглянул на нее с мольбой, как бы надеясь поколебать ее решение.

Джиованна была ужасно бледна. Но она пыталась через силу улыбнуться, чтобы скрыть от Азана состояние своей души:

— О, вы плохо изучили характер женщин, если не заметили, что все они поддаются желанию властвовать над всем, что окружает их! — проговорила Джиованна то ли нежным, то ли грустным тоном. — Признаться ли вам, что все обаяние Сиани для меня заключалось лишь в том, что он принадлежит к древнему и знаменитому роду? Меня прельщала единственная надежда, что он может открыть мне доступ в новый мир, на который я любуюсь сейчас только издали?

Иоаннис был в восторге от этих слов, но боялся верить им.

«Джиованна ли это говорит? — спрашивал он себя мысленно. — Неужели сердце ее покорялось одному тщеславию?»

Он посмотрел на нее с недоверием, ожидая встретить на ее лице выражение насмешки.

— Нет! — произнес далмат внезапно. — Вы не из тех женщин, которые руководствуются при выборе мужа расчетом. Вы соглашаетесь забыть мои ошибки, потому что надеетесь избавить меня совершенно от них. Вы не отвергаете моего предложения, чтобы спасти отца… Но это все равно для меня! Я принимаю вашу жертву, Джиованна, в полной уверенности, что настанет день, когда вы сможете гордиться своим мужем.

— Моим мужем! — повторила она разбитым голосом, между тем как Иоаннис схватил ее дрожащую руку и покрыл страстными поцелуями.

В ту же минуту кусты зашевелились, и глаза удивленной девушки увидели сквозь листья искаженное гневом лицо патриция, следившего диким, почти безумным взглядом за всем происходившим. Джиованна вздрогнула. Она сообразила мигом, что ревность может заставить молодого человека забыть всякую осторожность и помешать ее замыслу.

— Идите к моему отцу, — сказала она Азану, — и скажите ему, что я сдержу слово, которое он дал за меня. Уходите же: я должна и хочу остаться одна.

Иоаннис встал.

— Повинуюсь, синьорина, — сказал он. — Я готов всегда исполнять ваши приказания так же слепо, как и в то время, когда я был слугой Бартоломео ди Понте.

Затем, отвесив почтительный поклон, Азан ушел в сопровождении разносчиков, которые раскланялись с Джиованной со свойственной грекам вежливостью.

— Монсиньор, — обратился далмат к Заккариасу, когда они отошли на некоторое расстояние. — Я думаю, вы поняли, как велико очарование женщины, свободной в своем выборе?

— Да, отозвался Заккариас. — Это прелестная, птичка, а ты, мой любезный Азан, отличный птицелов!

И, наклонившись к уху далмата, он добавил насмешливо:

— Меня в особенности очаровали ее ум и находчивость: она чудесно одурачила хитрого Иоанниса. Если до этой комедии она презирала его, но в настоящую минуту чувствует к нему, по всей вероятности, полное отвращение.

Если б Заккариас вздумал повернуть назад, к ротонде, подозрения его оправдались бы в полной мере: Валериано не замедлил подойти к молодой девушке. Лицо его носило следы страшных душевным мук, которые он перенес во время разговора Джиованны с Азаном Иоаннисом.

— Джиованна, — начал он. — Если бы я не слышал сам, как вы обещали свою руку этому далмату, то не поверил бы никогда, чтобы женщина могла измениться так скоро и так легко. Я верил в вашу искренность, как в свою собственную. Я был готов оправдывать вас в глазах у целого света, но, разумеется, не в ваших собственных. Будьте же счастливы с Азаном Иоаннисом, который предлагает вам роскошь и почести. А Сиани не может предложить вам ничего, кроме нищеты и жизни в изгнании… Боже праведный, мог ли я вообразить что-нибудь подобное? Я любил вас беспредельной любовью, я поклонялся вам, как божеству. Я никогда не сомневался в вас, Джиованна! И в самом деле, можно ли было допустить мысль, чтобы эти чудные, ясные глаза лгали, чтобы этот прекрасный рот произносил то, чему не сочувствовало сердце, так часто бившееся на моей груди?.. Но не бойтесь! Я не разрушу ваше счастье!

Волнение теснило грудь патриция. Он замолчал, и крупные слезы покатились по его бледным, исхудалым щекам.

Девушка, ошеломленная градом жалоб и упреков, также не могла сдержать рыданий.

— Валериано! — воскликнула она, кидаясь на шею Сиани. — Неужели ты не понял значения происходившего сейчас? Неужели не понял, что это была хитрость, комедия?! Не верь ушам и глазам: они тебя обманывают. Если у меня на лице и была улыбка, зато в душе был ад! Но отвечай, Сиани: могла я раздражать это чудовище, от которого зависит жизнь моего отца или нет?!

Изумленный и обрадованный такими словами, патриций упал на колени и покрыл руки возлюбленной страстными поцелуями.

— Ты несправедлив, Валериано, — продолжала она с волнением. — Для того чтобы спасти отца, я могла, конечно, надеть маску. Но мог ли ты подумать, что я так пуста и легкомысленна, что забуду те дорогие, те счастливые часы, которые мы проводили на этом самом месте, Сиани!

— Прости меня, — умолял патриций. — Я виноват, но я думал, что ты разлюбила меня, что ты не хочешь больше мечтать о безграничной преданности отверженного всеми.

— Дорогой мой, могу ли я сделать это! — воскликнула Джиованна. — В состоянии ли я изменить свое сердце, вслушиваться с упоением в звуки другого голоса, трепетать от взгляда или страдать от упреков или ревности другого?.. Ах, Валериано, разве я отказалась бы разделить с тобой бедность и изгнание, если б не нужно было покинуть для этого отца? Но ты слышал, что говорил Азан. Он смотрит на Бартоломео ди Понте, как на свою добычу… Помоги мне спасти отца, не оставляй нас, дорогой! Далмат признался, что он играет двойную роль перед сенатом: не можешь ли ты уличить его в этом? Сенат простил бы тебя, и наше счастье было бы достижимо.