Любовь и чума - [53]

— Бесчестный человек! — воскликнул Орио, напрасно пытаясь выйти из состояния оцепенения. — Так ты оскорбляешь меня, лишив предварительно силы. Но, черт побери, так может поступать один только трус… Но я верну свою силу, а теперь бросаю тебе в лицо перчатку, как самому бесчестному из рыцарей!

— Будь по-твоему! — ответил хладнокровно Заккариас. — Но прошу, однако, не называть трусом коронованного воина, решившегося проникнуть под охраной двух верных друзей во враждебно расположенный к нему город. Да, я не подражаю сумасбродным рыцарям Запада, которые отдают себя в полной мере на произвол судьбы. А ты, наивный шпион, терпящий неудачу во всех предприятиях, воображаешь, что я дам тебе возможность донести на меня? Если так, то можешь успокоиться: мало того, что я парализовал твою силу, — я еще намерен удержать тебя пленником в этом доме.

— Тысячи чертей, я разобью двери и проломлю стены этой проклятой берлоги! — кричал взбешенный Орио.

Заккариас пожал плечами.

— Что за вздорные люди, эти молодые патриции! — заметил он. — Впрочем, надо быть снисходительным к умалишенным. Я хочу, синьор Молипиери, — продолжал он насмешливо, — победить вас любезностью. Вы волокита не последней руки и любите заснуть под обаятельным взглядом молодой девушки, которая навевала бы вам прохладу своим опахалом — ну, я оставляю с вами прелестную Зою, достойную дочь нашего верного министра Никетаса.

Немой слуга сделал порывистое движение, но император продолжал спокойно, как бы не заметив этого:

— Вы любите также, чтобы вам прислуживали скромные слуги, и я дам вам немого слугу, который будет повиноваться вашему жесту и не выдаст ваших тайн. Наконец, я оставляю вам в качестве телохранителя льва Андрокла — можете спать спокойно под его защитой. Надеюсь, — заключил Заккариас, что вы будете теперь довольны Мануилом Комнином и признаете, что он не менее справедлив в квартале прокаженных в Венеции, чем в роскошном Бланкервальском дворце.

Но Молипиери был уже не в состоянии отвечать на насмешки. Все стало представляться ему в неестественном виде: Заккариас казался ему каким-то демоном-гигантом, а укротитель и немой двигались перед ним как привидения в полумраке. Одна только Зоя сияла еще в его глазах звездой надежды на спасение.

— Следуйте за мной, товарищи, — обратился император к Кризанхиру и Аксиху. — Когда мы вернемся сюда, здесь не будет больше врагов. Надеюсь, Кризанхир, что ты не возобновишь больше своего ходатайства за дочь логофета и не вздумаешь заступаться за шпиона, которого она хотела спасти ценой моей жизни.

Аколут испустил глубокий вздох и грустно взглянул на молодую гречанку. Уловив ее презрительную улыбку, он побледнел.

— Зачем вы раздражаете Мануила, Зоя? — спросил он шепотом.

— Если бы вы любили меня, если бы вы не были невольником, прикованным золотой цепью к тирану, вы помогли бы мне защитить этого молодого безумца, — ответила она с негодованием.

Не зная, что ответить на такой упрек, варяг опустил голову и удалился из комнаты.

Как только дверь затворилась за ним, немой вынул маленький пузырек и вылил его содержимое в кубок, который и поднес патрицию, делая знак, чтобы тот выпил его.

Орио колебался, а Зоя воскликнула:

— Берегитесь, синьор! Этот слуга исполняет, возможно, приказание своего господина.

Видя, что его отчаянные жесты возбуждают одно только недоверие, несчастный немой сорвал с себя черное покрывало, и глазам пленников представилось страшно изуродованное лицо. Вместо одного глаза виднелась только кровавая впадина, другой же глаз был устремлен на молодую девушку с выражением тревоги и горестного упрека.

— Бедняга! — произнес невольно Молипиери, отворачиваясь в сторону, чтобы не видеть лица невольника.

Но Зоя не могла, несмотря на весь свой ужас, отвести взор от этого несчастного. Казалось, она находила какое-то сходство в этих обезображенных чертах с хорошо знакомым ей лицом.

Губы немого конвульсивно подергивались, а взгляд его как будто говорил: «Неужели же ты больше не узнаешь меня?»

Затем, словно повинуясь какому-то голосу свыше, невольник подошел к трепещущей девушке и указал ей на широкий рубец, пересекавший одну из его бровей.

Зоя побледнела еще сильнее.

— Неужели это возможно! Неужели Комнин сказал правду?! — простонала она с выражением беспредельного горя.

Вместо ответа немой снова указал на красный рубец.

— О, я не могу поверить! Что за утонченная жестокость! — проговорила девушка. — Пресвятая Дева! Неужели подвергли моего отца такой пытке за то, что во мне была искра жалости? Нет, я не могла быть даже невольной причиной подобного зверства!.. Несчастный страдалец, сжальтесь надо мной! Скажите ради Бога, что я ошибаюсь, что вы не мой отец! Но, что я говорю, вы не можете сделать этого, вы немы, — прибавила она голосом, походившим на стон.

Старик открыл рот, и Зоя зашаталась: язык его был вырван. Она упала перед невольником на колени, пораженная ужасом, и обняла его ноги.

— Отец мой, — шептала гречанка, сжимая руки старика, — неужели это не сон? Неужели это в самом деле вы?.. Вы, который так любил и баловал меня. О, зачем не обходились вы со мною, как с чужой? Зачем внушили мне только любовь, но не боязнь к себе? Разве я осмелилась бы выдать ваши тайны, если бы я боялась вас… Но вы носили меня маленькую на руках, исполняли все мои капризы… Для меня одной в вашем голосе звучала бесконечная любовь — и я больше не услышу его никогда! Этих добрых глаз коснулось раскаленное железо… Передо мною закрыт рай — я отцеубийца!..